Содержание:
- "Я подожду и твой октябрь, я подожду…"
- Молитва
- На повороте
- "Над красной Москвою белые кони звёзд…"
- Выстрел
- "Украсив сто петлиц лишь кровью перепёлок…"
- Стрелецкая песенка
- "Я беру кривоногое лето коня…"
- "На моей голове накопились яблоки…"
- Ноктюрн на необъезженной лошади
- Первая клятва
- "Фруктовый сад моих ошибок…"
- Распятие с эмалью
- Двустворчатый складень. ХХ век
- "Сиреневый кафтан моих обид…"
- Палитра скорби
- Благодарю
- "Моя свеча, ну как тебе горится?.."
- Накануне
- "Жизнь - это наслаждение погоста…"
- Петербург
- Вальс на собственных костях
- Бандероль священно любимому
- Перистый перстень
- Акварель сердцам невинным
- Овдовевшая керамика
- Береста отречения
- Продавец туч
- Белокаменное утро
- "А мне и солнышко не греет…"
- "Автографы мои - по вытрезвителям…"
- "И локонов дым безысходный…"
- "Ищите самых умных по пивным…"
- "Мы разучились смотреть на небо…"
- Над зарёванной сосной
- "Учитель рисования и пения…"
- "Родина моя, родина…"
- "Это небо голубое…"
- "Там, где кареты разбили нос…"
- "Я сослан к Музе на галеры…"
- "Мы идём с тобой низами…"
- "Сердце моё стучит, как гренадёр - каблуками…"
Источник:
Л. Губанов. "Я сослан к Музе на галеры…". Москва. Время. 2003
Составитель: К.Корчагин
Из сборника "Серый конь"
* * *
Я подожду и твой октябрь, я подожду,
Когда оранжевой ладьёю лес отчаливает
И улепётывают мысли по дождю
По замкам замкнутости, к очагам отчаянья.
Я выслан в ваше тихое "люблю",
Я откомандирован к слову осени,
Где журавлями льнут к душе на юг
Слова повесы о волшебном озере.
Я был там, как соломинка в стакане.
Сентябрь тянул через меня свой лик
И баловался белыми стихами.
А я давал названья площадям,
Твоих ступенек дни рожденья праздновал,
А ты меня лупила по щекам,
В субботу белая, а в понедельник красная.
За все победы и за все грехи,
Как красный всадник, поцелуй подарен,
Я рвал над головой свои стихи,
И лишь обрывки ласточки хватали.
А ты смеялась, а потом в ладонь
Клала мне тихо медь и сигареты.
Прощались… Поцелуй, как красный конь,
Кусал мундштук и торопил поэта.
Уже воды немало утекло,
Как пишут нам старинные поэмы.
Твоё лицо я спрятал под стекло,
А ты стеклом свои открыла вены.
1963
Молитва
Моя звезда, не тай, не тай,
Моя звезда - мы веселимся,
Моя звезда, не дай, не дай
Напиться или застрелиться.
Как хорошо, что мы вдвоем,
Как хорошо, что мы горбаты
Пред Богом, а перед царем
Как хорошо, что мы крылаты.
Нас скосят, но не за царя,
За чьи-то старые молебны,
Когда, ресницы опаля,
За пазуху летит комета.
Моя звезда, не тай, не тай,
Не будь кометой той задета
Лишь потому, что сотню тайн
Хранят закаты и рассветы.
Мы под одною кофтой ждем
Нерукотворного причастья
И задыхаемся копьем,
Когда дожди идут нечасто.
Моя звезда - моя глава,
Любовница, когда на плахе,
Я знаю смертные рубахи,
Крахмаленные рукава.
И все равно, и все равно,
Ад пережив тугими нервами,
Да здравствует твое вино,
Что льется в половине первого.
Да здравствуют твои глаза,
Твои цветы полупечальные,
Да здравствует слепой азарт
Смеяться счастью за плечами.
Моя звезда, не тай, не тай,
Мы нашумели, как гостинцы,
И если не напишем - Рай,
Нам это Богом не простится.
1965
На повороте
Может, мне вниманье уделите,
Я для вас, что для Христа купель,
Сам закат багрово удивителен
На моей разодранной губе.
И, взбираясь выше новоявленным,
Где в морщинах выломали лаз,
Брови-ветви дарят вам по яблоку
Прошлогодних переспевших глаз.
Вот я весь, от корки и до корки,
Фонарём горит моя щека,
И меня читать, как чтить наколки
На спине остывшего ЧеКа.
Переплёт сей ноженьками били мне,
Я сейчас валяюсь в чайной века
Самою правдивейшую библией
С запахом и плотью человека.
А во мне, заискивая с листьями,
Чертыхаясь на балах порочных,
Первые дожди над первой истиной.
Первый всхлип берёзовых пророчеств!
* * *
Над красной Москвою белые кони звёзд.
Я крался с тоскою в беглые полдни вёрст.
И пруд начинался запруженный, в травах и птичках,
И блуд зачинался за пузом лукавых опричников.
И пахло телятами, божьими фресками, жатвой,
Кабак удивлял своей прозою трезвой и сжатой,
И пенились бабы, их били молочные слёзы,
Как будто и вправду кормили их грудью берёзы.
Вставайте, слова - золотые мои батраки,
Застыла трава, и безумны молитвы реки.
Сегодня спускаюсь, как в погреб, где винные бочки,
В хмельные твои, сумасшедшие, дивные очи.
Сегодня хочу за цыганскими дивными песнями
На вечность забыться… и только вот разве
На клюкве губы ощущать твою Персию,
В которую верил и Дьявол, и Разин.
Выстрел
Остриженным апрельчиком не выстоял,
Поддакивая кляузам леска,
Я выслан, дорогая, словно выстрел,
В таёжную провинцию виска.
Конвойные хрустели, словно пальчики
У тихого шлагбаума - курка:
"Уходят вот… зачем уходят мальчики,
когда и так дорога коротка".
Потом хлебали чай из медных кружек,
Ругали стол и, щупая жильё,
Засовывали пулю в чью-то душу,
Как белку желтоглазую - живьём.
Я - выстрел. На меня сегодня клюнули.
Я вижу сам за мёртвою опушкою,
Как сладко зарастает чёрной клюквою
Заснеженный сюртук слепого Пушкина.
А дальше там… где мазанки и лебеди,
Где я платочком беленьким машу,
Конечно, лето, и, конечно, Лермонтова
Я навещаю под горой Машук.
Я славный парень - дымноглазый выстрел
В рубахе красной с русского плеча,
Я стольких милых по России выстриг,
Что даже стыдно новеньких встречать.
Ну, а придёт в Москву апрель пристыженный,
Рябую морду к ветру приколотит,
Я подарю себя тому остриженному,
Которого зовут - Володя.
И после всех себя немного балуя,
Вняв всем молитвам… и сестре, и брату,
Усну я тихо на плеч Губанова
И, может, пропущу его по блату.
* * *
Украсив сто петлиц лишь кровью перепёлок,
Прелестниц пепелищ попросит мой ребёнок.
Оранжевым ножом я вырезаю жадно
Инициалы жён и профиль чёрной жабы.
Какому горлу жбан готов открыть все тайны
О слухах горожан, что я в дороге дальней.
Я с острова Буян, и мой эпиграф болен
Кинжалами бояр, точильным камнем горя.
Я с острова, где треть доносчики и гиды,
Где в моде наша смерть, где камень с камнем квиты,
Где на душу мою поклонницы метели,
Где я тебя молю дружить с одною тенью,
Во имя всех святых с народом знаться нищим,
Как знаются цветы с крестами на кладбищах.
Я голову свою устал зарёй поддерживать,
Я в барабаны бью, веду войска потешные,
В тиши кормлю набат, как сокола подстреленного,
Потом спешу на бал за подписью наследника.
Я крик свой накрошу на паперти - Евангелия,
И если дым спрошу - "Откуда кремень?" - "Ангела".
Я - тот, который был, я - тот, который будет,
Я грусть свою сложил, в ушах весёлый бубен.
Не узнают родства изрезанные земли,
Теперь у воровства совсем святые сени…
Я с острова Буян в кольчуге - "крови хоцца",
Где пашут по полям штрафные полководцы,
Где ждут седых вестей с земли святой и пьяной,
Где на одном кресте два века губы тянут
На уксус тех могил, которые украдкой
Так презирают мир, так освещают сладко!
1969
Стрелецкая песенка
На боярские перстни вышел, как на крыльцо,
С потемневшею песней узколобых стрельцов,
Нет ни хлеба, ни соли на серебряный шаг,
У беременной Софьи мы, как серьги в ушах.
Чёрной местью болеем, бьём челом кобелям,
От сивухи колеем и дрожим, как земля.
Вышел вон, коли пьяный, там, где смерть, там и мёд,
Пусть в петле конопляной покрасуется Пётр.
Сукин сын, небо босо - не своё куси,
Ты зудишь, как заноза в гордом сердце Руси.
То ли буря стращает бледнолицый Азов,
То ли Катька кончает на немецкий камзол
И брусничное имя прячет в чудный ларец,
Мы настанем, как иней, выше юбку, малец.
На телегах сдыхали, нас с разорванным ртом
Ярославские хари яро драли кнутом.
Ничего не забыли, гнев на время притих.
Только сваю забили, ну а дом впереди.
Новодевичье прахом… бабы стайкой опят,
Мы ложились на плаху, чтоб воскреснуть опять!
* * *
Я беру кривоногое лето коня,
Как горбушку беру, только кончится вздох,
Белый пруд твоих рук очень хочет меня,
Ну а вечер и Бог, ну а вечер и Бог?
Знаю я, что меня берегут на потом
И в прихожих, где чахло целуются свечи,
Оставляют меня гениальным пальто,
Выгребая всю мелочь, которую не в чем.
Я стою посреди анекдотов и ласк,
Только окрик слетит, только ревность притухнет,
Серый конь моих глаз, серый конь моих глаз,
Кто-то влюбится в вас и овес напридумает.
Только ты им не верь и не трогай с крыльца
В тихий, траурный дворик "люблю",
Ведь на медные деньги чужого лица
Даже грусть я тебе не куплю.
Осыпаются руки, идут по домам,
Низкорослые песни поют,
Люди сходят с ума, люди сходят с ума,
Но коней за собой не ведут.
Снова лес обо мне, называет купцом,
Говорит, что смешон и скуласт,
Но стоит, как свеча, над убитым лицом
Серый конь, серый конь моих глаз.
Я беру кривоногое лето коня.
Как он плох, как он плох, как он плох!
Белый пруд твоих рук не желает понять -
Ну а Бог?
Ну а Бог?
Ну а Бог?
Осень 1964
Из сборника "Преклонив колени"
* * *
На моей голове накопились яблоки,
Вишнёвое платье не гробит старух,
И на ночь ко мне привели боярыню
И славу подали к утреннему столу.
Твоё письмо нужно смять и в мать…
Дождик серебряной вилкой учит -
Тело твоё проткнуть и поднять
К мокрым прославленным губам тучи.
Это не молния - это язык дьявола
В деревянных шкатулках русского леса,
Это не гром - это стучат небесные яблоки
По изящной спине молодого повесы.
Муравьи прячут лица, дети прячут сердца.
И растёт анекдот на моём огороде,
И спешит на крыльцо поцелуй подлеца,
И поэма в продрогшие двери колотит.
Ноктюрн на необъезженной лошади
Это приступ,
это крепость, как забытая дама на бале…
Приглашу провальсировать.
Это - приступ,
это сердце, как нищий в морозные ставни,
это при вступлении босиком по фамилиям - тайны.
Это Кристи,
это щёки её пламенеть начинают.
Это в свисте
озорных каторжан я припомнил чертоги фиалки…
Это барышня,
мы целовались когда-то, и по блату
тот серебряный пруд продавал нас морозу.
Это крестик,
что отдельно висел на берёзе,
ну а рядом Иуда… и удаль Сергея.
Это фея
кипятком обожгла себе тело -
не хотела!.. - и губы подёрнулись мелом.
Это приступ,
разметалась она, словно рыжие листья,
и, как жирная роза, осыпался выстрел.
Это приступ,
это кремень зачах, как царевна-лягушка,
и в напудренный Кремль забегают убийцы.
Это клеят
голубых потаскух на атласных подушках,
и стрельцами царица не может напиться.
Это клевер
всех ужасных икон и клиенты на склоне…
Это кони
и на масть козырную болезненный хохот погони.
Это тени,
я клянусь, это тени, спугнувшие милость.
Это малость…
это деньги, это нехристь и вырез
неверящей Господу мамы.
Это приступ,
ну и полно… и полно, для сладенькой панны.
Это кисти,
это волны, как жёны, отмывшие фавна.
Это рана
городьбы, это розовый колокол-ябедник,
Это рано
для судьбы перемятые ягоды.
Это приступ -
и в бинтах голова, и на сердце примочки.
Это лист мой…
и безумны слова в отражении точки!..
Из сборника "Иконостас"
Первая клятва
И буду я работать, пока горб
не наживу да и не почернею.
И буду я работать, пока горд,
что ничего на свете не имею.
Ни пухлой той подушки мерзкой лжи,
ни жадности плясать у вас на теле,
ни доброты похваливать режим,
где хорошо лишь одному злодею.
Ни подлости друзей оклеветать,
ни трусости лишь одному разбиться,
ни сладости по-бабьи лопотать,
когда приказ стреляться и молиться.
И буду я работать словно вол,
чтоб все сложить и сжечь, что не имею.
И, как сто тысяч всех Савонарол,
Кричу - Огня, огня сюда немедля!
В плаще, подбитом пылью и золой,
пойду лохматый, нищий, неумытый
по пепелищам родины чужой,
как тот счастливый одинокий мытарь.
И буду я работать, пока гор
не сдвину этих трупов, что зловонят.
И буду я в заботах, как собор,
пока все человечество зло водит
за ручку, как ребенка, и шутя
знакомую дает ему конфету -
ах, Бога нет, прелестное дитя,
и Бога нам придумали поэты.
Но есть, есть Страшный Суд, и он не ждет,
не тот, который у Буонаротти,
а тот, что и при жизни кровь с вас пьет,
по щечкам узнает вас при народе.
Ах, что вам стыд! Немного покраснел,
но кровоизлияние - не праздник.
Да, на врачей вам хватит при казне,
как вам хватило дров при нашей казни!
Но буду я работать, пока гол,
чтоб с царского плеча сорвать мне шубу,
когда уже зачитан приговор,
и улыбается топор не в шутку.
Но буду я работать до тех пор,
пока с сердец не сброшу зло и плесень.
Ах, скоро, скоро вас разбудит горн
моих зловещих, беспощадных песен!..
* * *
Фруктовый сад моих ошибок
и липовый моих обид.
Ты в платье серое зашила
сиротство сереньких молитв.
Седым вискам везло, однако,
и пропасть ссорилась с тоской
в честь восклицательного знака
знакомых с гробовой доской.
Псы прихлебатели молчали,
сирень ломали чьи-то слуги,
и телеграммы шли ночами
с раскрашенною мордой шлюхи.
И надо всеми хохотал
племянник сахара и злости,
и ворон по костям гадал -
кто к пропасти приходит в гости?!
Распятие с эмалью
Посвящается В. Пятницкому
Излишки гордости, как сало прозябанья.
Малиновой зарёй я не услышал звон
всех тех, к кому спешат подснежники признаний,
признания царей, цариц лукавый сон.
Я тоже по плечу лукавому столетью,
по-ухарски светло от свечек и гробниц,
и бабочки летят на паутину смерти,
где дым от папирос и хохот от бойниц.
В простуженных коврах лежит ленивый невод
моих черновиков, который рвать пора,
и шелушится грусть, и гусь ругает небо,
и мысли смелые гуляют в топорах.
Я навещаю тех, кто носит брови северней.
И шуба не нужна блаженному от слёз,
и церковь, как горчицу на мясо ябед велено,
и, шапку заломив, юродствует погост.
И гонит туча точку, и гонит точка - тучу,
кому отдать мой всхлип за вашу благодать?
Когда хитрым-хитро я поцелую ручку,
и мне готовит взбучку императрица-блядь.
За профилем увял романчиков пяток.
Простые кандалы придумали не скоро.
И рифмы, как бабьё, топтали эпилог,
хотели в женихи иметь лихое слово.
Как я не пощадил их жалкие желанья?
Как я не посетил их медный самовар,
где пряники сладки, горьки воспоминанья
и под скамейкою ржавеет самопал,
где горбоноса жуть, всегда курноса бочка -
там наше небо жрут и брагой ляжки мочат,
лихие мужички лихие вилы точат,
когда своим отцам не отдаются дочки.
Лёд обломает лад, где православный люд?
Грудь обкорнает град, не говорят - так пьют.
Распятие - словно рукопись, рукопись - как распятие,
это гуляют русские, если и кровь спятила.
Господи! Сохрани мне шерсть, чтоб уйти в леса,
пальцы у Паганини, длинные, как глаза!..
Двустворчатый складень. ХХ век
Церковь не умеет лететь. Не умеет летать церковь
с целою пригоршнею музыкальных денег.
Ну а я в тебя не умею целиться,
и всему виной - ресницы девок.
Обо мне, наверно, сложены легенды.
Пьют и пьют насмешек горьковатый пунш.
Анекдоты в тюрьмах, проститутки - в лентах,
и шуршат за лифчиком списки мертвых душ.
Я перебинтован юными березами
и помазан йодом солнца заходящего.
Я - однофамилец ледяных и розовых
и, быть может, тезка ландыша пропащего.
Хорошо в телеге мне с румяной бабою,
на подол ей голову васильком забросил.
Мои губы грешные все по лицам плавают.
как челны разбойников, собирая осень.
Я не дорожу ни ремнем, ни ревностью
и в стеклянных бусах отражаюсь траурно,
и живу за именем, словно бы за крепостью,
деревянной крепостью, где врата отравлены.
Мы забыли проводы всех своих любимых,
ангелом хранимых и смертельно раненных.
Если даже письма - болью заминированы,
и на глупой марке штамп чужого рая.
Я надену маску пастуха и принца,
в лимузине старом буду пить какао.
Двойнику замечу - лучше удавиться,
на века остаться символом кокарды.
Черновик ли брезгует с бардаком знакомиться,
или все холодное в плен отдали водке?
Голова ли кружится сельскою околицей
там, где перевернуты и слова, и лодки.
Ладно, я умею в переулках теплиться,
золотою свечкой жить на подоконнике.
В шоколадном платье голубая девица
соберет свидания в молодые сборники.
Я бы дал названия каждому, каждому.
Что-нибудь придумал - легкое-легкое,
пусть свиданьеведы по подвалам кашляют -
первый сборник - "Патлы",
второй сборник - "Локоны".
В день рожденья совести опрокину рюмку
робкого совета, пьяного начала,
а потом родившейся на святую юбку
я пришью загадки с ржавыми ключами.
Будет пахнуть клевером, резедой, укропом
и другими разными травами, цветами,
Третий Рим в насмешках, Третий Рим в сугробах,
и с губной помадой вымерли свиданья.
Мы давным-давно сожгли шпаргалки смерти.
Строчат мемуары лживые напарники.
Бросьте мне за пазуху бронзы или меди,
я коплю на памятник у души на паперти!..
Из сборника "Волчьи ягоды"
* * *
Сиреневый кафтан моих обид...
Мой финиш сломан, мой пароль убит.
И сам я на себя немного лгу,
скрипач, транжир у поседевших губ.
Но буду я у родины в гостях
до гробовой, как говорится, крышки,
и самые любимые простят
мой псевдоним, который стоит вышки.
Я женщину любимую любил,
но ничего и небосвод не понял,
и сердца заколдованный рубин
последнюю мою молитву отнял.
Гори, костер, гори, моя звезда.
И пусть, как падший ангел, я расстрелян,
Но будут юность в МВД листать,
когда стихи любовницы разделят.
А мне не страшно, мне совсем светло,
земного шара полюбил я шутки...
В гробу увижу красное стекло
и голубую подпись незабудки!
Палитра скорби
Я провёл свою юность по сумасшедшим домам,
где меня не смогли удавить, разрубить пополам,
где меня не смогли удивить… ну, а значит, мадам,
я на мёртвой бумаге живые слова не продам.
И не вылечит тень на горе, и не высветлит храм,
на пергамент старушечьих щёк оплывает свеча…
Я не верю цветам, продающим себя, ни на грамм,
как не верят в пощаду холодные губы меча!
Благодарю
В. Лашковой
Благодарю за то, что я сидел в тюрьме,
благодарю за то, что шлялся в желтом доме,
благодарю за то, что жил среди теней,
и тени не мечтали о надгробье.
Благодарю за свет за пазухой иглы,
благодарю погост и продавщицу
за то, что я без паюсной икры
смогу еще полвека протащиться.
Благодарю за белизну костей,
благодарю за розовые снасти,
благодарю бессмертную постель,
благодарю бессмысленные страсти.
Благодарю за серые глаза,
благодарю любовницу и рюмку,
благодарю за то, что образа
баюкали твою любую юбку.
Благодарю оранжевый живот
своей судьбы и хлеб ночного бреда.
Благодарю всех тех, кто не живет,
и тех, кто под землею будет предан.
Благодарю потерянных друзей
и хруст звезды, и неповиновенье.
Благодарю свой будущий музей,
благодарю последнее мгновенье!
* * *
Наталье Полторацкой
Моя свеча, ну как тебе горится?
Вязанья пса на исповедь костей.
Пусть кровь покажет, где моя граница.
Пусть кровь подскажет, где моя постель!
Моя свеча, ну как тебе теряется?
Не слезы это - вишни карие,
и я словоохотлив, как терраса -
в цветные стекла жду цветные камни.
В саду прохладно, как в библиотеке,
в библиотеке сладко, как в саду...
И кодеин расплачется в аптеке,
как Троцкий в восемнадцатом году.
Накануне
Я помолился голубейшим ликам
о том, что скоро побелеет локон,
и смерти испугается свеча,
узнав, как тают по священным книгам
ученики любимейшие Бога,
и в тюрьмах сыновья его мычат.
И в небесах непоправимо пьяных
и в небесах непоправимо пленных
я таинство последнее узнал -
о том, как люди поздно, или рано
начнут, вскрывая ангельские вены,
выпрашивать прощение у зла.
Заплачет камень, затвердеет поддень,
и шар земной, похожий на золу,
заставит повторить великий подвиг
того, кого в стихах не назову.
И род людской, себя продавший трижды,
освобожденный только в облаках
благословит виновника сей тризны
и собственную кровь нальет в бокал.
Сощурив глаз оранжевый, заря
скользнет по леденящим мёртвым спискам,
и на ремне последнего Царя
к нам приведут слепого василиска.
По всей земле предчувствую костры,
в заборах - человеческие кости,
и на церквях - не русские кресты,
а свастику отчаянья и злости.
И паюсной икрой толпа лежит,
и по сигналу можно только хлопать,
мильоны их, но ни одной души,
и проповедь свою читает робот!
* * *
Жизнь - это наслаждение погоста,
грубый дом дыма,
где ласточка поседевшей головою бьется
в преисподней твоего мундира.
Жизнь - это потный лоб Микеланджело.
Жизнь - это перевод с немецкого…
Сколько хрусталя серебряные глаза нажили?
Сколько пощечин накопили щечки прелестные?
Я буду стреляться вторым, за наместником
сего монастыря, то есть тела,
когда твоя душа слезою занавесится,
а руки побелеют… белей мела.
Из всего прошлого века выбрали лишь меня,
из других - Разина струги, чифирь Пугачева.
Небо желает дать ремня,
небо - мой тулуп, дорожный парчовый.
Раскаленный кусок золота, молодая поэтесса - тоска,
Четыре мужика за ведром водки...
Жизнь - это красная прорубь у виска
каретою раздавленной кокотки.
Я не плачу, это наводнение в Венеции,
и на венских стульях моих ушей
лежит грандиозная библия моего величия,
и теплые карандаши.
Темные карандаши всегда Богу по душе…
Богу по душе с каким-нибудь малым
по голубым распятиям моих вен,
где, словно Пушкин, кровь ругается матом
сквозь белое мясо всех моих белых поэм!
Петербург
Иосифу Бродскому
А если лошадь, то подковы,
что брызжут сырью и сиренью,
что рубят тишину под корень
непоправимо и серебряно.
Как будто Царское Село,
как будто снег промотан мартом,
ещё лицо не рассвело,
но пахнет музыкой и матом.
Целуюсь с проходным двором,
справляю именины вора,
сшибаю мысли, как ворон
у губ с багрового забора.
Мой день страданьем убелен
и под чужую грусть разделан,
я умилен, как Гумилев
за три минуты до расстрела.
О, как напрасно я прождал
пасхальный почерк телеграммы,
мой мозг струится, как Кронштадт,
а крови мало, слышишь, мама?
Откуда начинает грусть?
Орут стихи с какого бока,
когда вовсю пылает Русь
и Бог гостит в усадьбе Блока?
Когда с дороги, перед вишнями
ушедших лет, ослепших лет,
совсем сгорают передвижники,
и есть они, как будто нет!
Не попрошайка я, не нищенка,
прибитая злосчастной верой,
а Петербург, в котором сыщики
и под подушкой револьверы.
Мой первый выстрел не угадан,
и смерть напрасно ждет свиданья,
я заколдован, я укатан
санями золотой Цветаевой.
Марина! ты меня морила,
но я остался жив и цел,
а где твой белый офицер
с морошкой молодой молитвы?
Марина! Слышишь звёзды спят,
и не поцеловать досадно,
и марту храп до самых пят,
и ты как храм, до слез до самых.
Марина! ты опять не роздана,
ах, у эпох, как растерях, -
поэзия - всегда Морозова
до плахи и монастыря!
Ее преследует собака,
ее в тюрьме гноит тоска,
горит как протопоп Аввакум,
бурли-бурлючая Москва.
А рядом, тихим звоном шаркая,
как будто бы из-за кулис,
снимают колокольни шапки,
приветствуя социализм!..
Вальс на собственных костях
И когда голова моя ляжет,
и когда моя слава закружит,
в знаменитые царские кражи,
я займу знаменитые души.
Сигареты мои не теряй,
а лови в голубые отели
золотые грехи бытия
и бумажные деньги метели.
Пусть забудется шрам на губе,
пусть зеленые девки смеются,
пусть на нашей свободной судьбе
и свободные песни ведутся.
И когда черновик у воды
не захочет признаньем напиться,
никакие на свете сады
не закажут нам свежие лица.
Я пажом опояшу печаль
и в жаргоны с народом полезу,
и за мною заходит свеча,
и за мною шныряют повесы.
В табакерке последней возьми
вензель черного дыма и дамы,
и краснеют князья, лишь коснись
их колец, улыбавшихся даром.
Этот замок за мной недалек,
прихлебатели пики поднимут,
словно гном пробежит уголек,
рассмеется усадьба под ливни.
Не попросят глоточка беды
горбуны, головастики знати,
и синяк у могильной плиты
афоризм тишины не захватит.
И когда голова моя ляжет,
и когда моя слава закружит,
лебединые мысли запляшут,
лебединые руки закружат...
Бандероль священно любимому
Александру Галичу
Молись, гусар, пока крылечко алое,
сверкай и пой на кляче вороной,
пока тебя седые девки балуют
и пьяный нож обходит стороной.
Молись, гусар, отныне и присно,
на табакерке сердце выводи,
и пусть тебя похлопает отчизна
святым прикладом по святой груди.
Молись, гусар, за бочками, бачками
на веер карт намечены дуэли,
да облака давно на вас начхали,
пока вы там дымили и дурели.
Молись, гусар! Я расскажу вам сказку,
когда курок на спесь не дарит спуску,
ведь ваша честь - разорванная маска,
где вместо глаз сверкает гной и мускул.
Молись, гусар! Уже кареты поданы.
Молись, гусар! Уже устали чваниться.
Гарцуют кони, и на бабах проданных
любовь твоя загубленная кается.
Молись, гусар! Во имя прошлых девок,
во имя Слова, что тобой оставлено,
и может быть твое шальное тело
в каких-нибудь губерниях состарится.
Молись, гусар, пока сады не поняли.
Молись, гусар, пока стрельцы не лаются,
ведь где-нибудь подкрасит губы молния,
чтобы тебе при случае понравиться.
И только тень, и только пепел… пепел,
палёный пень, и лишь грачи судачат…
И только вздрогнет грязно-медный гребень...
А снявши голову по волосам не плачут!..
Перистый перстень
Этой осенью голою,
где хотите, в лесу ли, в подвале,
разменяйте мне голову,
чтобы дорого не давали.
И пробейте в спине мне,
как в копилке, глухое отверстие,
чтоб туда зазвенели
ваши взгляды… и взгляды "ответственные".
За глаза покупаю
книжки самые длинные.
Баба будет любая,
пару черных подкину ей.
За таки очень ласковое
шефу с рожею каменной
я с презреньем выбрасываю
голубые да карие.
Ах, копилушка-спинушка,
самобранная скатерть,
мне с серебряной выдержкой
лет пяти еще хватит.
За глаза ли зеленые
бью зеленые рюмки,
а на сердце влюбленные
все в слезах от разлуки.
Чтоб не сдохнуть мне с голоду,
еще раз повторяю -
разменяйте мне голову,
или зря потеряю!..
Акварель сердцам невинным
Души безумной рваные коленки…
Что, Фауст, приземлиться ли слезам,
чтоб запечатать теплые конверты,
где дышит молоком моя Рязань?
Какой бы смертью нас ни занесло
в такие отдаленные селенья
мы души собираем, что шальнее,
и обучаем нашим ремеслом.
Какой испуг страною нынче правит?
Кто князь, кто оскандалил в облаках
закушенные губы наших правил,
и пьяную надменность в кабаках?
Кто там решил, что я от сладкой жизни
на ветреной петле уже женат?
Что стал я непригожим или лишним
на той земле, где видел стыд и блат?!
А на Руси такая благодать -
Царь-пушка на Царь-колокол глазеет
метель мою любимую лелеет
к Антихристу в трамвае едет блядь,
и сердце бьется глупеньким трофеем,
уставшим вопрошать и бастовать...
А на Руси такая благодать!
А мы смеемся - старые игрушки
и кружится Москва, как та пластинка,
где колокол плевать хотел на пушки,
а на царя ему и так простится.
Мы кажем зубы Рождеством с крестами,
но замечаем с болью, может юношеской
что люди и молиться перестали,
где был собор, там новые конюшни.
Да, что там говорить, и конь уж редок там,
железные животные колдуют,
и в бойню превратили лучший храм,
в бассейн там превратили лучший храм,
и дети сатаны вовсю ликуют.
За выбитые зубы просят хлеб,
уроды хлеб шакалят за уродство,
а каждый смерд и нищ и наг и слеп,
глазок тюремный превратили в солнце.
Они уже на небо не глядят,
для них и небу негде ставить пробу,
О, где же ты, который был распят?!
по-моему твой час настал и пробил.
Но шмон идет по всем твоим краям,
они еще успеют, да успеют
всех лучших потерять, как якоря -
в сырую землю, в самый час успенья.
Подпольные правительства - тоски
и основоположники - печали
откроют правду ржавыми ключами,
где гении шумят как колоски
и пожимают робкими плечами.
Вот так страна, какого ж я рожна,
чужой женою с четвертинкой водки,
спешит напиться, а когда волна -
упасть на дно моей безумной лодки.
И требовать ромашек да венков,
клятв, будто пирамид в пустыне,
но до любви, конечно, далеко,
хозяева угрюмых псов спустили.
Цветы не пляшут на моем лугу,
и, навестив потусторонни земли,
она уйдет другие трогать семьи
и черной кровью кашлять на бегу.
Подайте офицерского вина,
подайте виноградную обиду,
давайте выпьем за кусок отбитый
от колокола с именем - финал.
Пусть нас в лукавых землях проклянут,
испепелят, но лишь глаза проклюнут,
я в Книгу Жизни робко загляну,
им подмигнув, победоносно сплюну.
Теперь мне хоть корону, хоть колпак -
едино - что смешно, что гениально...
я лишь хотел на каждый свой кабак
обзавестись доской мемориальной!..
Из сборника "Всадник во мгле"
Овдовевшая керамика
Как запонки сажи и свечи к свершенью,
и я собирал мушкетёров на мушку,
соборы звонили к моим наслажденьям,
и я по ступенькам сводил свою душку.
Тот день опостылел, и щёки погоста
пощёчину гроба уже принимали,
и слёзы в кустах становились по росту,
их глиной тошнило, они понимали -
зачем не донашивал платье обедни,
когда уговоры углы подметали.
Я - белый тюльпан, и гвоздика намедни
ко мне заходила, и кольца летали.
И понял я, понял я - этой весной
уже не дожить до зловещего чуда,
что каждый твой взгляд - это тот выходной,
где в тёплой тени развалился Иуда.
И слёз серебро берегут, берегут,
чтоб пересчитать, когда буду распят я,
но я заказал вам один перекур,
и в чёрном дыму мои стражники спятили.
И стали молиться, чтоб выползти вон,
и всё проклинать, что задаром, задаром
услышали звон, да не знали, где он,
и передавили друг друга за даму.
Не шутки шутить я приехал в Москву,
а чёрные речи читать за плечами,
и мне наплевать на кабацкий разгул
стрельцов, что меня неудачно встречали.
Я кровью умылся, зато подобрел,
ошибки свои, как напудренных барынь,
валил на костёр в голубом сентябре;
по щёчкам трепал и пощёчиной баловал.
Я лавру свою на тебя променял,
ослепшая кошка, я думал иначе:
твоё молоко и моя западня -
какое же блюдо для славы богаче?
Но ты опустилась в халатную рвань,
антракт песнопений, в интриги холопства,
кому ты поверила, гордая дрянь,
обманам тумана в глазах полководца?
Размолвка! Но ты не грусти, государь.
Размывка! Опять по весне переносиц
я правду узнаю, холодная тварь, -
какие записки к тебе переносят?!
Но всё впереди, я за вас заплачу,
в похабной карете отправлю вас за море,
вам слава нужна как топор палачу,
на бальное платье мой траурный занавес!
Но были невесты других падежей, -
вот рыжая девушка - нашей же веры,
но эта же песня пешком по душе,
бегом без оглядки, не с миром, так с мелом…
Останься, останься, тебе говорят,
неужто не жаль изумрудного крестика,
когда на губах поцелуи горят
хорошенькой дочки другого наместника?!
И солнце зашло, и целуют за что-то,
мне всё безразлично, лишь грезиться чаще -
уйду навсегда, ну а после прочтёт ли
корявые буквы любви настоящей?!
И кланялась тень в дорогое окно,
и вдребезги пьяная мокрая туча
в любви объяснялась с моею женой,
что помнят меня, и чтоб я их не мучил!
Береста отречения
За пять минут бархата
я уже успел дойти до самоубийства.
Меня переполняла петля,
как Петра Первого переполняли шлюхи.
Он велел выполоть церкви,
он стоял как сахар в грязном стакане России
и не таял, не растаял и до сих пор.
Я кричу ему: "Пётр!.. Пётр!
Зачем лестницы сюртука
на пороховой погреб зазнайства?
Разве эпилепсия - пена преобразований?"
Кто-то поставил три свечки и тоже умер.
А я ушёл в лес и захотел таять вместо Петра Первого.
Я заплатил волку дань убежавшей монашенки.
Я выбросил обручальное кольцо,
на котором застряло тело.
Но снег был намного тяжелей подбородка -
он всё таял и таял, он всё падал и падал.
Он облепил меня с жадностью любовницы,
у которой выпали зубы мудрости.
Я шёл, как статуя, и лишь серебряный крестик,
как колокольчик на шее заблудшей овцы,
выдавал моё громкое бегство.
Звери, встречавшие меня на пути,
от страха крестились,
а потом переходили на молитвы,
как будто доставали по блату лишний гроб -
теперь на меня молятся и будут молиться до тех пор,
пока последняя поклонница не украдёт
мою медную могильную плиту,
чтобы закрыть, наконец, закрыть, наконец…
чёрную, кислую дующую щель бессмертья!
Продавец туч
Когда цари не поминали,
когда цветы не поливали,
пролепетала даль: "Хвали!"
Мои весёлые сандалии
в свои ладошки поплевали,
и пальцы ластились в крови.
Я сохранил хрустальный вызов
принцесс из дальнозорких высей
и ничего не попросил.
Но я из камня песню высек,
столкнул я лбами бесов бисер,
и прохрипели те - спаси!
И вот, рассеянно и нервно
перебирая тучи неба,
я захотел продать одну,
ту, что красой блистала немо,
похожая на Псковский кремль
и на погибшую жену.
Мне деньги отсчитали нагло,
потом её побрили наголо
и за собою увели.
Она купилась и заплакала,
вся вышла, и с кровавой дракою
во мне скончался ювелир!..
Белокаменное утро
Это не тучи - это пухлые рукописи моего отца.
Это не сердце - это наковальня старых молитв,
это деревенское кладбище розовощёких ошибок,
это виннопоклонным губам - чайника ржавая пристань.
Это серой шпаргалкой река выбегает ко мне,
а слуга подаёт мне в вишнях траурные записки.
Это не дождь - это тысяча старцев с хрустальными посохами.
Это не боль - это ходит молва в смертных рубашках колдуньи.
Это сытое великими людьми
урчит кладбище, как проститутка с похмелья,
это телеги везут ящики сигарет.
Это не колодцы - это калейдоскоп твоей красоты,
это не подушка - это сугроб бронзовой головы,
это восклицательный знак, как камыш над лягушкою-точкой.
Это не родина - это задачник разлук,
это грамматика вопля и чистописание ухаря.
В царское имя любовницы крики врастут -
хватит, проснулся, уже отгремели недели
пьяным составом надзвёздным шпионам наушничать.
В шрамах вернулся, в душе - подлецы и емели,
только берёзку сумел повидать я на ужине.
Я ли не пел по загубленным рощам и чащам,
я ли не пил монастырскую брагу зари?
Кремль поднимал за меня православную чашу
в этом тумане калек и столетних заик.
Всё перекрасить взбрело одинокому принцу.
Всё переплавить решил казначей головы.
Снег повалил, или в белых халатах на приступ
плыли медсёстры, глаза у любимых закрыв.
Плачет ли в парке моё сновидение или
тёплые вербы читают поэмы мои,
или венчаюсь на царство в зарёванном Риме,
и под ногами кашляют все словари.
Я просыпаюсь - колокол славою хвалится.
Девки малиновы, окна за шторой сиреневы…
Ангел летит и на солнце своё улыбается,
как на лампадку таинственной нашей вселенной!..
* * *
А мне и солнышко не греет,
во мне собака не бежит,
мой ландыш ни во что не верит
и головой в крови лежит.
Я заколочен, заколочен
колючим взором палача,
но есть, которые пророчат,
и есть, которые молчат.
Когда неслыханно угарно
прошёл весёлый перекур,
зловещей стала и вульгарней
тень Сатаны на берегу
моей неласковой отчизны,
где всё хорошее падёт
и, вспомнив старенькие чистки,
сам Сталин по костям пройдёт.
Он будет улыбаться криво
и, поднимаясь на мыски,
увидит родину счастливой
лишь там, у гробовой доски.
В глухой разлуке кость и камень,
не слышу ангельскую речь -
обрызганными кровью в храме,
заржавленный поднимет меч.
И здесь уже не будет казней,
а будет просто грусть одна,
похожая на страшный праздник,
где нет ни песен, ни вина.
А радостное так случайно,
что, право, пахнет топором,
а имя празднику - молчанье,
закуска к празднику - погром.
Ах, мне и солнышко не светит,
но ты, мой мальчик, не тужи,
вот крестиком уж двери метят,
и лихо точатся ножи!..
* * *
Автографы мои - по вытрезвителям,
мои же интервью - по кабакам,
и как-то отрешённо выразительны
у головы моей четыре каблука.
А наверху страдающие коликами,
а наверху глотающие калики
всё разливают виски, как вам? с тоником?
А может, и допрашивают тайненько.
Я всех бы их расставил тут по стеночкам
и гладил по головке, словно мачеха,
трезвее дня запудренные девочки,
пьяней меня запутанные мальчики.
С печалью я гляжу на чьи-то там колени,
а там грядущее иль пусто, иль темно,
меж тем двадцатилетние калеки
улягутся под бело полотно.
Улягутся на чёрные полати
и отдадутся при любой погоде,
ах, сам я жил в похмельном их наряде,
ах, сам я пел в дремучем их болоте.
Ах, что же сохранит украдкой память?
Что я пришёл к вам не троить, а строить
волшебные ряды из вер и Танек,
галин, марин, регин, наташ и сонек?!
Нет-нет, и с возмущением отряхиваясь,
отругиваясь, но не отрекаясь,
я гордо ухожу от вас, расплачиваясь
на сердце роковыми синяками.
Дошёл до ручки тигр, который витязем
взял беленькую кошку за бока.
Автографы мои - по вытрезвителям,
офелии мои - по кабакам!..
* * *
И локонов дым безысходный,
И воздух медовый и хладный.
Ты стала свободной, свободной,
Ты стала - желанной, желанной.
И утро в атласных жилетах
Прелестных своих перелесков.
Ты стала - заветной, заветной
Царицей моей поднебесной.
Мы, правда, любили немало,
Мы, правда, забыли немного.
Как солнце, меня обнимало
Сияние тёплое Бога.
Душа твоя - вечное эхо,
А плоть - та и родины дальней,
Белей гималайского снега
И тайны хрустальной хрустальней.
Устали, а может, простили
Те ночи, где, словно играя,
Мы каждое слово крестили
И каждую мысль раздевали.
И было и сладко, и чудно,
И радости новой не чая,
Блаженные губы почуяв,
Мы огнь низводили очами.
И локонов дым безысходный,
И я за столом бездыханный,
Но рукопись стала свободной,
Ну что ж, до свиданья, Губанов!
1975
* * *
Ищите самых умных по пивным,
а самых гениальных по подвалам,
и не ропщите - вся земля есть дым,
а смерть - как пропасть около обвала.
И в мире не завидуйте красе
и власти не завидуйте - что проку?
Я умер на нейтральной полосе,
где Сатана играет в карты с Богом!
Из сборника "Таверна солнца"
* * *
Мы разучились смотреть на небо,
мы разучились смотреть на деньги.
Нам безразлична и корка хлеба,
да что греха таить, даже дети.
В сердце гордыню несём, как вазу,
тоже хрустальную, но не купленную.
Жизнь, как журнал, мы листаем сразу
и тормозим у рецептов кухонных.
После задерживает нас юмор,
а потом - спорт, спорт, спорт.
И забываем мы нашу юность,
как проститутки первый аборт.
Ходим мы медленно, медленно, медленно.
Карманные часики тикают, тикают.
Сердца наши каменные, а лбы наши медные.
Покойники! Съёмка идёт! Тихо!..
Над зарёванной сосной
Почему я дрожу, я тебе не скажу -
так столетья назад повелось,
так голодный, избитый, но преданный пёс
за хозяином шёл на погост.
Почему я -душа, что в свечах не дыша
затаилась и пьёт кровь молитв.
Помяни меня, Господи, словно пажа,
что споткнулся у мраморных плит.
Тот, кто голубоглазое небо подвёл,
сердце, словно каблук, не сточил,
вот и пёс я, и паж я, и траурный вол,
что поклажу везёт вам в ночи.
На телеге чернеет роскошнейший гроб
той царицы, что преданна вам,
у царицы белеет шикарнейший лоб -
вот и грот вам, и гром вам, и храм!
Почему я дрожу - я тебе не скажу,
незабудки срываются вниз.
Не кровавую розу я в гроб положу,
а тот мелко исписанный лист!..
Из стихов последних лет
* * *
Учитель рисования и пения
На мраморные руки положил
Венок неувядаемый терпения
И остро отточил карандаши.
Учитель рисования и пения
Гнездо нашёл, а сердце разорил.
И дождь идёт, как слёзы искупления,
И вербы набухают у могил.
Учитель рисования и пения,
Он всё решил и обсудил заранее.
Он будет одинок - стихотворение
Не терпит похвалы, не ждёт издания.
Но ветер налетел - и факел выдохся.
Обыскан жизнью, прочитаю с ленью я:
"Под камнем сим теперь лежит из Выборска
Учитель рисования и пения!.."
6 апреля 1979
* * *
Родина, моя родина,
Белые облака.
Пахнет чёрной смородиной
Ласковая рука.
Тишь твоя заповедная
Грозами не обкатана,
Высветлена поэтами,
Выстрадана солдатами.
Выкормила, не нянчила
И послала их в бой.
Русые твои мальчики
Спят на груди сырой.
Вишнею скороспелою
Вымазано лицо.
Мальчики сорок первого
Выковались в бойцов.
Бронзовые и мраморные
Встали по городам,
Как часовые ранние,
Как по весне - вода!
Что по лесам аукают
Бабушки из невест?
Вот запыхались с внуками,
Памятник - наперерез.
Имени и фамилии
Можете не искать,
Братски похоронили
Ягоды у виска.
Кто-то венок оставил,
Может быть, постоял.
Кто-то опять прославил
Звёзды и якоря.
Знай же, что б ты ни делала,
Если придёт беда,
Мальчики сорок первого
Бросятся в поезда.
Сколько уж ими пройдено?
Хватит и на века!
Родина, моя родина,
Чистые берега!
9 июля 1979
* * *
Это небо голубое
Я привёз за столько вёрст.
Расстреляли нас с тобою,
Друг мой милый, рыжий пёс.
Той тропинкою от дома
Мы бродили по холмам
И не знали, что Содома
И Гоморры тени там.
Вислоухий, кареглазый,
Ненаглядный друг-драчун,
Я теперь твои проказы,
Плача век, не оплачу.
В ледяной тоске зазноба
Тихих песен не споёт,
И теперь, теперь мы оба
Бьёмся рыбами об лёд.
Не спохватился домашний
Круг, он умер, и давно.
Разговор позавчерашний
Смотрит месяцем в окно.
Закидали снегом белым
Мне лазурные глаза.
Стал я смелым, стал я смелым,
Как огонь на небесах.
И пускай жена горбата,
Обеспечена шитьём,
За могильною лопатой
Дышит вечно житьё.
Дышит в спину и в загривок,
Побирается впотьмах,
Шепчет траурный отрывок,
Заговаривает - прах!
Бормотаньем по России,
Кукованьем по лесам
Мои музы голосили,
Причитали в чудесах.
На руках меня изнашивать
И в сердцах меня озвучивать
Не мешаю правдой страшною -
Вам желаю долю лучшую.
Ленты все в крови окрашены.
Кителя - в чулан заброшены.
Дай вам Бог свой век для каждого,
А в любви - всего хорошего.
Чернозём! Дождём упиться!
А душа? Она одна…
Что ей сделают убийцы?
Мелко плавают и дна
Не достанут, захлебнутся,
Захотят да захрипят.
Не такие петли рвутся,
Вальтеры в ломбард сдаются,
И отказывает яд.
Расстреляли нас с тобою,
Друг мой милый, рыжий пёс,
Только солнце золотое,
Только небо голубое,
В сердце я своём унёс!..
15-16 ноября 1979
* * *
Там, где кареты разбили нос,
Там, где с валетом пропили вист,
Где облака с табунами коз
Тычутся под ноги мордой вниз,
Там, где горячий источник зла,
Сорные залежи мрачных гор,
Дикой тропинкою совесть шла
И озиралась, как беглый вор.
Там, где орёл молодой непрост
И золотиться голодный клюв.
Встал я под пулю во весь свой рост,
А оказалось - что просто сплю.
Ноябрь 1979
* * *
Я сослан к Музе на галеры,
Прикован я к её веслу.
Я стал похож - на символ веры,
На свежий ветер и весну.
И загорелым телом каясь,
Я налегаю на весло -
Я вас люблю и улыбаюсь,
Что мне чертовски повезло.
Что в синеве такой буранной
Ей по душе мой тяжкий труд,
Где розы - алые карманы -
И наголо обритый Брут.
Что ни гвардейцы, ни уланы,
А только потные рабы
Сквозь непогоду и туманы
(Сквозь неохоту и обманы)
Выводят на маяк судьбы!
Я вырван из когтей дракона,
Как из похабных риз - икона.
Недолго был я под пятой
И я теперь гощу у трона,
У обнажённой, как Юнона,
Своей красавицы святой!..
27 октября 1982
* * *
Мы идём с тобой низами,
Дивный друг мой Низами.
Я с подбитыми глазами
Вечность взял себе взаймы.
По карманам мелочь тужит,
Как бы мне помочь в тиши,
Не спасайте наши души,
Не спасайте наши души,
Потому что нет души.
Потому что есть лишь воля,
Сердца дрогнувшая власть,
Потому что в чистом поле
Мне, как волку, не упасть
И в грязи не пачкать лапы.
Господи! Когда любил,
Никого я не царапал,
И в бессилье слёз не лил.
И своих любимых вздорных
Не валил я на кровать,
А хотел лишь как икону
Их в плечо поцеловать.
Так целует грешник в страхе
Ножки стёртые - мадонн,
Изнывая, как на плахе,
Когда совесть бьют кнутом.
Подо мной земля не гнётся,
Подо мной она - горит.
Милый друг! Я жгу, как солнце,
Плавлю мрамор и гранит.
Мы идём с тобой низами
Нашей бронзовой семьи,
И моих друзей слезами
Смоет смерть моя с земли.
Как ненужных, как недужных,
С кем я пил и глотку драл,
С кем я слов своих жемчужных
Никогда не продавал.
Кто останется в послушных,
Вспомнит про мои грехи.
Не спасайте ваши души,
Не спасайте ваши души,
А спасайте лишь стихи!
Подо мной земля не гнётся,
Подо мной она - горит.
Ухожу я, словно солнце,
Ад не принял, Рай - смеётся,
Может, Бог и сохранит!..
6 мая 1983
* * *
Сердце моё стучит, как гренадёр - каблуками,
что к императору взбегает на второй этаж.
Нервы рвутся, как драгоценные ткани,
а как мне перевязать кровью истекающий карандаш?
Это не выдумка - валуна-увальня.
Это кроит черепа мой глагол-улан.
В России мои стихи не умерли,
а поднялись над горизонтом, словно скифский курган.
Столетия промяты, как диваны.
Пыль летит через лбы покойниц.
Заглавия торжественны, как кардиналы,
и та же пудра у всех моих любовниц.
Я не трону трона, не обогну храма,
зайду помолиться в тиши Господу.
И дождь не нальёт мне больше ни грамма,
потому что я бел как мел и печален, как госпиталь.
19-20 июля 1983