 |
|||||
 |
 
|
||||
 |
|||||
|
Для корректного отображения этой страницы установите шрифт Palatino Linotype. Михаил Кузмин (1875—1936)
Михаил Кузмин. Нездешние вечера. — М.: «Эксмо-пресс»., 1999 Составитель: К. Корчагин Моряки старинных фамилий, влюбленные в далекие горизонты, пьющие вино в темных портах, обнимая веселых иностранок; франты тридцатых годов, подражающие д'Орсэ и Брюммелю, внося в позу дэнди всю наивность молодой расы; важные, со звездами, генералы, бывшие милыми повесами когда-то, сохраняющие веселые рассказы за ромом, всегда одни и те же; милые актеры без большого таланта, принесшие школу чужой земли, играющие в России «Магомета» и умирающие с невинным вольтерьянством; вы — барышни в бандо, с чувством играющие вальсы Маркалью, вышивающие бисером кошельки для женихов в далеких походах, говеющие в домовых церквах и гадающие на картах; экономные, умные помещицы, хвастающиеся своими запасами, умеющие простить и оборвать и близко подойти к человеку, насмешливые и набожные, встающие раньше зари зимою; и прелестно-глупые цветы театральных училищ, преданные с детства искусству танцев, нежно развратные, чисто порочные, разоряющие мужа на платья и видающие своих детей полчаса в сутки; и дальше, вдали — дворяне глухих уездов, какие-нибудь строгие бояре, бежавшие от революции французы, не сумевшие взойти на гильотину, — все вы, все вы — вы молчали ваш долгий век, и вот вы кричите сотнями голосов, погибшие, но живые, во мне: последнем, бедном, но имеющем язык за вас, и каждая капля крови близка вам, слышит вас, любит вас; и вот все вы: милые, глупые, трогательные, близкие, благословляетесь мною за ваше молчаливое благословенье. май 1907 П. К. Маслову Где слог найду, чтоб описать прогулку, Шабли во льду, поджаренную булку И вишен спелых сладостный агат? Далек закат, и в море слышен гулко Плеск тел, чей жар прохладе влаги рад. Твой нежный взор, лукавый и манящий, — Как милый вздор комедии звенящей Иль Мариво капризное перо. Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий Мне кружит ум, как «Свадьба Фигаро». Дух мелочей, прелестных и воздушных, Любви ночей, то нежащих, то душных, Веселой легкости бездумного житья! Ах, верен я, далек чудес послушных, Твоим цветам, веселая земля! Глаз змеи, змеи извивы, Пестрых тканей переливы, Небывалость знойных поз... То бесстыдны, то стыдливы Поцелуев все отливы, Сладкий запах белых роз... Замиранье, обниманье, Рук змеистых завиванье И искусный трепет ног... И искусное лобзанье, Легкость близкого свиданья И прощанье чрез порог. Ах, уста, целованные столькими, Столькими другими устами, Вы пронзаете стрелами горькими, Горькими стрелами, стами. Расцветете улыбками бойкими Светлыми весенними кустами, Будто ласка перстами легкими, Легкими милыми перстами. Пилигрим, разбойник ли дерзостный — Каждый поцелуй к вам доходит. Ангиной, Ферсит ли мерзостный — Каждый свое счастье находит. Поцелуй, что к вам прикасается, Крепкою печатью ложится, Кто устам любимым причащается, С прошлыми со всеми роднится. Взгляд мольбы, на иконе оставленный, Крепкими цепями там ляжет; Древний лик, мольбами прославленный, Цепью той молящихся вяжет. Так идешь местами ты скользкими, Скользкими, святыми местами. — Ах, уста, целованные столькими, Столькими другими устами. Умывались, одевались, После ночи целовались, После ночи, полной ласк. На сервизе лиловатом, Будто с гостем, будто с братом, Пили чай, не снявши маск. Наши маски улыбались, Наши взоры не встречались, И уста наши немы. Пели «Фауста», играли, Будто ночи мы не знали, Те, ночные, те — не мы. Из поднесенной некогда корзины Печально свесилась сухая роза, И пели нам ту арию Розины: «Io sono docile, io sono rispettosa» *. Горели свечи, теплый дождь, чуть слышен, Стекал с деревьев, наводя дремоту, Пезарский лебедь, сладостен и пышен, Венчал малейшую весельем ноту. Рассказ друзей о прожитых скитаньях, Спор изощренный, где ваш ум витает. А между тем в напрасных ожиданьях Мой нежный друг один в саду блуждает. Ах, звуков Моцарта светлы лобзанья, Как дали Рафаэлева «Парнаса», Но мысли не прогнать им, что свиданья Я не имел с четвертого уж часа. ________________________________________________________________________ * «Я так безропотна, так простодушна» (ит.). Зачем луна, поднявшись, розовеет, И ветер веет, теплой неги полн, И челн не чует змеиной зыби волн, Когда мой дух все о тебе говеет? Когда не вижу я твоих очей, Любви ночей воспоминанья жгут, — Лежу — и тут ревниво стерегут Очарованья милых мелочей. И мирный вид реки в изгибах дальних, И редкие огни неспящих окн, И блеск изломов облачных волоки Не сгонят мыслей, нежных и печальных. Других садов тенистые аллеи — И блеск неверный утренней зари... Огнем последним светят фонари... И милой резвости любовные затеи... Душа летит к покинутым забавам, В отравах легких крепкая есть нить, И аромата роз не заглушить Простым и кротким сельским, летним травам. Мне не спится: дух томится, Голова моя кружится И постель моя пуста, — Где же руки, где же плечи, Где ж прерывистые речи И любимые уста?.. Одеяло обвивало, Тело знойное пылало, За окном чернела ночь... Сердце бьется, сухи руки. Отогнать любовной скуки Я не в силах, мне невмочь... Прижимались, целовались, Друг со дружкою сплетались, Как с змеею паладин... Уж в окно запахла мята, И подушка вся измята, И один я, все один... Каждый вечер я смотрю с обрывов На блестящую вдали поверхность вод; Замечаю, какой бежит пароход: Каменский, Волжский или Любимов. Солнце стало совсем уж низко, И пристально смотрю я всегда, Есть ли над колесом звезда, Когда пароход проходит близко. Если нет звезды — значит, почтовый, Может письма мне привезти. Спешу к пристани вниз сойти, Где стоит уже почтовая тележка готовой. О, кожаные мешки с большими замками, Как вы огромны, как вы тяжелы! И неужели нет писем от тех, что мне милы, Которые бы они написали своими дорогими руками? Так сердце бьется, так ноет сладко, Пока я за спиной почтальона жду И не знаю, найду письмо или не найду, И мучит меня эта дорогая загадка. О, дорога в гору уже при звездах. Одному, без письма! Дорога — пряма. Горят редкие огни, дома в садах, как в гнездах. А вот письмо от друга: «Всегда вас вспоминаю, Будучи с одним, будучи с другим». Ну что ж, каков он есть, таким Я его и люблю и принимаю. Пароходы уйдут с волнами, И печально гляжу вослед им я — О мои милые, мои друзья, Когда же опять я увижусь с вами? Сижу, читая, я сказки и были, Смотрю в старых книжках умерших портреты. Говорят в старых книжках умерших портреты: «Тебя забыли, тебя забыли...» — Ну, что же делать, что меня забыли, Что тут поможет, старые портреты? — И спрашивал: что поможет, старые портреты, Угрозы ли, клятва ль, мольбы ли? «Забудешь и ты целованные плечи, Будь, как мы, старым влюбленным портретом: Ты можешь быть хорошим влюбленным портретом С томным взглядом, без всякой речи». — Я умираю от любви безмерной! Разве вы не видите, милые портреты? — «Мы видим, мы видим, — молвили портреты, — Что ты — любовник верный, верный и примерный!» Так читал я, сидя, сказки и были, Смотря в старых книжках умерших портреты. И не жалко мне было, что шептали портреты: «Тебя забыли, тебя забыли». Я изнемог, я так устал. О чем вчера еще мечтал, Вдруг потеряло смысл и цену. Я не могу уйти из плену Одних лишь глаз, одних лишь плеч, Одних лишь нежно-страстных встреч. Как раненый, в траве лежу, На месяц молодой гляжу. Часов протяжных перемена, Любви все той же — не измена. Как мир мне чужд, как мир мне пуст, Когда не вижу милых уст! О радость сердца, о любовь, Когда тебя увижу вновь? И вновь пленительной отравой Меня насытит взор лукавый, И нежность милых прежних рук Опять вернет мне верный друг? Лежу и мыслю об одном: Вот дальний город, вот наш дом, Вот сад, где прыгают гимнасты, Куда сходились мы так часто. О, милый дом!.. о, твой порог! Я так устал, так изнемог... Ничего, что мелкий дождь смочил одежду: Он принес с собой мне сладкую надежду. Скоро, скоро этот город я покину, Перестану видеть скучную картину. Я оставшиеся дни, часы считаю, Не пишу уж, не гуляю, не читаю. Скоро в путь — так уж не стоит приниматься. Завтра утром, завтра утром собираться! Долгий путь, ты мне несносен и желанен, День отъезда, как далек ты, как ты странен! И стремлюсь я, и пугаюсь, и робею, В близость нежной встречи верить я не смею. Промелькнут луга, деревни, горы, реки, Может быть, уж не увижу их вовеки. Ничего-то я не вижу и не знаю, — Об очах, устах любимых лишь мечтаю. Сколько нежности в разлуке накоплю я — Столь сильнее будет сладость поцелуя. И я рад, что мелкий дождь смочил одежду; Он принес с собой мне сладкую надежду. Пароход бежит, стучит, В мерном стуке мне звучит: «Успокойся, друг мой, скоро Ты увидишь нежность взора, Отдохнешь от скучных мук В сладких ласках прежних рук». Сплю тревожно; в чутком сне Милый друг все снится мне: Вот прощанье, вот пожатья, Снова встреча, вновь объятья И разлукой стольких дней Час любви еще сильней. Под окошком я лежу И в окно едва гляжу. Берега бегут игриво, Будто Моцарта мотивы, И в разрывы светлых туч Мягко светит солнца луч. Я от счастья будто пьян. Все милы мне: капитан, Пассажиры и матросы, Лишь дорожные расспросы Мне страшны, чтобы мой ум Не утратил ясных дум. Пароход бежит, стучит, В мерном стуке мне звучит: «Успокойся, друг мой, скоро Ты увидишь нежность взора, Отдохнешь от скучных мук В сладких ласках прежних рук». июнь-август 1906 Любовь водила Вашею рукою, Когда писали этот Вы портрет, Ни от кого лица теперь не скрою, Никто не скажет: «Не любил он, нет». Клеймом любви навек запечатленны Черты мои под Вашею рукой; Глаза глядят, одной мечтой плененны, И беспокоен мертвый их покой. Венок за головой, открыты губы, Два ангела напрасных за спиной. Не поразит мой слух ни гром, ни трубы, Ни тихий зов куда-то в край иной. Лишь слышу голос Ваш, о Вас мечтаю, На Вас направлен взгляд недвижных глаз. Я пламенею, холодею, таю, Лишь приближаясь к Вам, касаясь Вас, И скажут все, забывши о запрете, Смотря на смуглый, томный мой овал: «Одним любовь водила при портрете — Другой — его любовью колдовал». Переходы, коридоры, уборные, Лестница витая, полутемная; Разговоры, споры упорные, На дверях занавески нескромные. Пахнет пылью, скипидаром, белилами, Издали доносятся овации, Балкончик с шаткими перилами, Чтоб смотреть на полу декорации. Долгие часы ожидания, Болтовня с маленькими актрисами, По уборным, по фойе блуждание, То в мастерской, то за кулисами. Вы придете совсем неожиданно, Звонко стуча по коридору, — О, сколько значенья придано Походке, улыбке, взору! Сладко быть при всех поцелованным. С приветом, казалось бы, бездушным, Сердцем внимать окованным Милым словам равнодушным. Как люблю я стены посыревшие Белого зрительного зала, Сукна на сцене серевшие, Ревности жало! Вы и я, и толстая дама, Тихонько затворивши двери, Удалились от общего гама. Я играл Вам свои «Куранты», Поминутно скрипели двери, Приходили модницы и франты. Я понял Ваших глаз намеки, И мы вместе вышли за двери, И все нам вдруг стали далеки. У рояля толстая дама осталась, Франты стадом толпились у двери, Тонкая модница громко смеялась. Мы взошли по лестнице темной, Отворили знакомые двери, Ваша улыбка стала более томной. Занавесились любовью очи, Уже другие мы заперли двери... Если б чаще бывали такие ночи! Целый день проведем мы сегодня вместе! Трудно верить такой радостной вести! Вместе будем ездить, ходить друг за другом следом: Вы — в своей голландской шапке, с пледом. Вместе визиты, — на улицах грязно... Так любовно, так пленительно-буржуазно! Мы верны правилам веселого быта — И «Шабли во льду» нами не позабыто. Жалко, что вы не любите «Вены», Но отчего трепещу я какой-то измены? Вы сегодня милы, как никогда не бывали, Лучше Вас другой отыщется едва ли. Приходите завтра, приходите с Сапуновым, — Милый друг, каждый раз Вы мне кажетесь новым! Мой друг уехал без прощанья, Оставив мне картонный домик. Милый подарок, ты — намек или предсказанье? Мой друг — бездушный насмешник или нежный комик? Что делать с тобою, странное подношенье? Зажгу свечу за окнами из цветной бумаги. Не сулишь ли ты мне радости рожденье? Не близки ли короли-маги? Ты — легкий, разноцветный и прозрачный, И блестишь, когда я огонь в тебе зажигаю. Без огня ты — картонный и мрачный: Верно ли я твой намек понимаю? А предсказание твое — такое: Взойдет звезда, придут волхвы с золотом, ладаном и смирной. Что же это может значить другое, Как не то, что пришлют нам денег, достигнем любви, славы всемирной? Я знаю, что у Вас такие нравы: Уехать не простясь, вернуться тайно, Вам любо поступать необычайно, — Но как Вам не сказать, что Вы не правы? Быть в том же городе, так близко, близко, — И не видать, не слышать, не касаться, Раз двадцать в день к швейцару вниз спускаться, Смотреть, пришла ль столь жданная записка. Нет, нет и нет! чужие ходят с Вами, И говорят, и слышат без участья То, что меня ввергало б в трепет счастья, И руку жмут бездушными руками. Извозчикам, актерам, машинистам — Вы всем открыты, все Вас могут видеть, Ну что ж, любви я не хочу обидеть: Я буду терпеливым, верным, чистым. Розовый дом с голубыми воротами; Шапка голландская с отворотами; Милые руки, глаза неверные, Уста любимые (неужели лицемерные?); В комнате гардероб, кровать двуспальная, Из окна мастерской видна улица дальняя; В Вашей столовой с лестницей внутренней Так сладко пить чай или кофей утренний; Вместе целые дни, близкие гости редкие, Шум, смех, пенье, остроты меткие; Вдвоем по переулкам снежным блуждания, Долгим поцелуем ночи начало и окончание. Я жалкой радостью себя утешу, Купив такую ж шапку, как у Вас; Ее на вешалку, вздохнув, повешу И вспоминать Вас буду каждый раз. Свое увидя мельком отраженье, Я удивлюсь, что я не вижу Вас, И дорисует вмиг воображенье Под шапкой взгляд неверных, милых глаз. И, проходя случайно по передней, Я вдруг пленюсь несбыточной мечтой, Я обольщусь какой-то странной бредней: «Вдруг он приехал, в комнате уж той». Мне видится знакомая фигура, Мне слышится Ваш голос — то не сон, — Но тотчас я опять пройду понуро, Пустой мечтой на миг лишь обольщен. И залу взглядом обведу пустую: Увы, стеклом был лживый тот алмаз! И лишь печально отворот целую Такой же шапки, как была у Вас. Сегодня целый день пробуду дома; Я видеть не хочу чужих людей, Владеет мною грустная истома, И потерял я счет несчастных дней. Морозно, ясно, солнце в окна светит, Из детской слышен шум и смех детей; Письмо, которому он не ответит, Пишу я тихо в комнате своей. Я посижу немного у Сережи, Потом с сестрой, в столовой, у себя, — С минутой каждой Вы мне все дороже, Забыв меня, презревши, не любя. Читаю книгу я, не понимая, И мысль одно и то же мне твердит: «Далек зимой расцвет веселый мая, Разлукою любовь кто утвердит?» Свет двух свечей не гонит полумрака, Печаль моя — упорна и тупа. И песеньку пою я Далайрака «Mon bien-aime, helas, ne revient pas!» * Вот ужин, чай, холодная котлета, Ленивый спор домашних — я молчу; И, совершив обрядность туалета, Скорей тушу унылую свечу. _______________________________________________________________________ * «Мой любимый, увы, не возвращается!» (фр.). Что делать с вами, милые стихи? Кончаетесь, едва начавшись. Счастливы все: невесты, женихи, Покойник мертв, скончавшись. В романах строгих ясны все слова, В конце — большая точка; Известно — кто Арман, и кто вдова, И чья Элиза дочка. Но в легком беге повести моей Нет стройности намека, Над пропастью летит она вольней Газели скока. Слез не заметит на моем лице Читатель-плакса, Судьбой не точка ставится в конце, А только клякса. ноябрь 1906-январь 1907 В.А. Наумову Кем воспета радость лета: Роща, радуга, ракета, На лужайке смех и крик? В пестроте огней и света Под мотивы менуэта Стройный фавн главой поник. Что белеет у фонтана В серой нежности тумана? Чей там шепот, чей там вздох? Сердца раны лишь обманы, Лишь на вечер те тюрбаны — И искусствен в гроте мох. Запах грядок прян и сладок, Арлекин на ласки падок, Коломбина не строга. Пусть минутны краски радуг, Милый, хрупкий мир загадок, Мне горит твоя дуга! Маркиз гуляет с другом в цветнике, У каждого левкой в руке, А в парнике Сквозь стекла видны ананасы. Ведут они интимный разговор, С улыбкой взор встречает взор, Цветной узор Пестрит жилетов нежные атласы. «Нам дал приют китайский павильон!» В воспоминанья погружен, Умолкнул он, А тот левкой вдыхал с улыбкой тонкой. — Любовью Вы, мой друг, ослеплены, Но хрупки и минутны сны, Как дни весны, Как крылья бабочек с нарядной перепонкой. Вернее дружбы связь, поверьте мне: Она не держит в сладком сне, Но на огне Вас не томит желанием напрасным. — «Я дружбы не забуду никогда — Одна нас единит звезда; Как и всегда, Я только с Вами вижу мир прекрасным!» Слова пустые странно говорят, Проходит тихо окон ряд, А те горят, И не видны за ними ананасы. У каждого в руке левкоя цвет, У каждого в глазах ответ, Вечерний свет Ласкает платья нежные атласы. Двадцатую весну, любя, он встретил, В двадцатую весну ушел, любя. Как мне молчать? как мне забыть тебя, Кем только этот мир и был мне светел? Какой Аттила, ах, какой Аларих Тебя пронзил, красою не пронзен? Скажи, без трепета как вынес он Затменный взгляд очей прозрачно карих? Уж не сказать умолкшими устами Тех нежных слов, к которым я привык. Исчез любви пленительный язык, Погиб цветок, пленясь любви цветами. Кто был стройней в фигурах менуэта? Кто лучше знал цветных шелков подбор? Чей был безукоризненней пробор? — Увы, навеки скрылося все это. Что скрипка, где оборвалася квинта? Что у бессонного больного сон? Что жизнь тому, кто, новый Аполлон, Скорбит над гробом свежим Гиацинта? июль 1907 Как песня матери над колыбелью ребенка, как горное эхо, утром на пастуший рожок отозвавшееся, как далекий прибой родного, давно не виденного моря, звучит мне имя твое трижды блаженное: Александрия!
Как прерывистый шепот любовных под дубами признаний, как таинственный шум тенистых рощ священных, как тамбурин Кибелы великой, подобный дальнему грому и голубей воркованью, звучит мне имя твое трижды мудрое: Александрия!
Как звук трубы перед боем, клекот орлов над бездной, шум крыльев летящей Ники, звучит мне имя твое трижды великое: Александрия!
Когда мне говорят: «Александрия», я вижу белые стены дома, небольшой сад с грядкой левкоев, бледное солнце осеннего вечера и слышу звуки далеких флейт. Когда мне говорят: «Александрия», я вижу звезды над стихающим городом, пьяных матросов в темных кварталах, танцовщицу, пляшущую «осу», и слышу звук тамбурина и крики ссоры. Когда мне говорят: «Александрия», я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем, мохнатые мигающие звезды и светлые серые глаза под густыми бровями, которые я вижу и тогда, когда не говорят мне: «Александрия!» Вечерний сумрак над теплым морем, огни маяков на потемневшем небе, запах вербены при конце пира, свежее утро после долгих бдений, прогулка в аллеях весеннего сада, крики и смех купающихся женщин, священные павлины у храма Юноны, продавцы фиалок, гранат и лимонов, воркуют голуби, светит солнце, когда увижу тебя, родимый город! Когда я тебя в первый раз встретил, не помнит бедная память: утром ли то было, днем ли, вечером или позднею ночью. Только помню бледноватые щеки, серые глаза под темными бровями и синий ворот у смуглой шеи, и кажется мне, что я видел это в раннем детстве, хотя и старше тебя я многим. Ты — как у гадателя отрок: все в моем сердце читаешь, все мои отгадываешь мысли, все мои думы знаешь, но знанье твое тут не велико и не много слов тут и нужно, тут не надо ни зеркала, ни жаровни: в моем сердце, мыслях и думах все одно звучит разными голосами: «Люблю тебя, люблю тебя навеки!» Наверно, в полдень я был зачат, наверно, родился в полдень, и солнца люблю я с ранних лет лучистое сиянье. С тех пор, как увидел я глаза твои, я стал равнодушен к солнцу: зачем любить мне его одного, когда в твоих глазах их двое? Люди видят сады с домами и море, багровое от заката, люди видят чаек над морем и женщин на плоских крышах, люди видят воинов в латах и на площади продавцов с пирожками, люди видят солнце и звезды, ручьи и светлые речки, а я везде только и вижу бледноватые смуглые щеки, серые глаза под темными бровями и несравнимую стройность стана, — так глаза любящих видят то, что видеть велит им мудрое сердце. Когда утром выхожу из дома, я думаю, глядя на солнце: «Как оно на тебя похоже, когда ты купаешься в речке или смотришь на дальние огороды!» И когда смотрю я в полдень жаркий на то же жгучее солнце, я думаю про тебя, моя радость: «Как оно на тебя похоже, когда ты едешь по улице людной!» И при взгляде на нежные закаты ты же мне на память приходишь, когда, побледнев от ласк, ты засыпаешь и закрываешь потемневшие веки. Не напрасно мы читали богословов и у риторов учились недаром, мы знаем значенье каждого слова и все можем толковать седмиобразно. Могу найти четыре добродетели в твоем теле и семь грехов, конечно; и охотно возьму себе блаженства; но из всех слов одно неизменно: когда смотрю в твои серые очи и говорю: «Люблю» — всякий ритор поймет только «люблю» — и ничего больше. Если б я был древним полководцем, покорил бы я Ефиопию и персов, свергнул бы я фараона, построил бы себе пирамиду выше Хеопса, и стал бы славнее всех живущих в Египте! Если б я был ловким вором, обокрал бы я гробницу Менкаура, продал бы камни александрийским евреям, накупил бы земель и мельниц, и стал бы богаче всех живущих в Египте. Если б я был вторым Антиноем, утопившимся в священном Ниле, — я бы всех сводил с ума красотою, при жизни мне были б воздвигнуты храмы, и стал бы сильнее всех живущих в Египте. Если б я был мудрецом великим, прожил бы я все свои деньги, отказался бы от мест и занятий, сторожил бы чужие огороды — и стал бы свободней всех живущих в Египте. Если б я был твоим рабом последним, сидел бы я в подземельи и видел бы раз в год или два года золотой узор твоих сандалий, когда ты случайно мимо темниц проходишь, и стал бы счастливей всех живущих в Египте. Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было, все мы четыре любили, но все имели разные «потому что»: одна любила, потому что так отец с матерью ей велели, другая любила, потому что богат был ее любовник, третья любила, потому что он был знаменитый художник, а я любила, потому что полюбила. Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было, все мы четыре желали, но у всех были разные желанья: одна желала воспитывать детей и варить кашу, другая желала надевать каждый день новые платья, третья желала, чтоб все о ней говорили, а я желала любить и быть любимой. Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было, все мы четыре разлюбили, но все имели разные причины: одна разлюбила, потому что муж ее умер, другая разлюбила, потому что друг ее разорился, третья разлюбила, потому что художник ее бросил, а я разлюбила, потому что разлюбила. Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было, а может быть, нас было не четыре, а пять? Разве неправда, что жемчужина в уксусе тает, что вербена освежает воздух, что нежно голубей воркованье? Разве неправда, что я — первая в Александрии по роскоши дорогих уборов, по ценности белых коней и серебряной сбруи, по длине черных кос хитросплетенных? что никто не умеет подвести глаза меня искусней и каждый палец напитать отдельным ароматом? Разве неправда, что с тех пор, как я тебя увидала, ничего я больше не вижу, ничего я больше не слышу, ничего я больше не желаю, как видеть твои глаза, серые под густыми бровями, и слышать твой голос? Разве неправда, что я сама дала тебе айву, откусивши, посылала опытных наперсниц, платила твои долги до того, что продала именье, и все уборы отдала за любовные напитки? и разве неправда, что все это было напрасно? Но пусть правда, что жемчужина в уксусе тает, что вербена освежает воздух, что нежно голубей воркованье, — будет правдой, будет правдой и то, что ты меня полюбишь! Подражание П. Луису Их было четверо в этот месяц, но лишь один был тот, кого я любила. Первый совсем для меня разорился, посылал каждый час новые подарки и продал последнюю мельницу, чтоб купить мне запястья, которые звякали, когда я плясала, — закололся, но он не был тот, кого я любила. Второй написал в мою честь тридцать элегий, известных даже до Рима, где говорилось, что мои щеки — как утренние зори, а косы — как полог ночи, но он не был тот, кого я любила. Третий, ах, третий был так прекрасен, что родная сестра его удушилась косою из страха в него влюбиться; он стоял день и ночь у моего порога, умоляя, чтоб я сказала: «Приди», — но я молчала, потому что он не был тот, кого я любила. Ты же не был богат, не говорил про зори и ночи, не был красив, и когда на празднике Адóниса я бросила тебе гвоздику, посмотрел равнодушно своими светлыми глазами, но ты был тот, кого я любила. Я спрашивал мудрецов вселенной: «Зачем солнце греет? зачем ветер дует? зачем люди родятся?» Отвечали мудрецы вселенной: — Солнце греет затем, чтоб созревал хлеб для пищи и чтобы люди от заразы мерли. Ветер дует затем, чтоб приводить корабли к пристани дальней и чтоб песком засыпать караваны. Люди родятся затем, чтоб расстаться с милою жизнью и чтоб от них родились другие для смерти. «Почему ж боги так все создали? » — Потому же, почему в тебя вложили желанье задавать праздные вопросы. Что ж делать, что багрянец вечерних облаков на зеленоватом небе, когда слева уж виден месяц и космато-огромная звезда, предвестница ночи, — быстро бледнеет, тает совсем на глазах? Что путь по широкой дороге между деревьев мимо мельниц, бывших когда-то моими, но променянных на запястья тебе, где мы едем с тобой, кончается там за поворотом хотя б и приветливым домом совсем сейчас? Что мои стихи, дорогие мне, так же, как Каллимаху и всякому другому великому, куда я влагаю любовь и всю нежность, и легкие от богов мысли, отрада утр моих, когда небо ясно и в окна пахнет жасмином, завтра забудутся, как и все? Что перестану я видеть твое лицо, слышать твой голос? что выпьется вино, улетучатся ароматы и сами дорогие ткани истлеют через столетья? Разве меньше я стану любить эти милые хрупкие вещи за их тленность? Как люблю я, вечные боги, прекрасный мир! Как люблю я солнце, тростники и блеск зеленоватого моря сквозь тонкие ветви акаций! Как люблю я книги (моих друзей), тишину одинокого жилища и вид из окна на дальние дынные огороды! Как люблю пестроту толпы на площади, крики, пенье и солнце, веселый смех мальчиков, играющих в мяч! Возвращенье домой после веселых прогулок, поздно вечером, при первых звездах, мимо уже освещенных гостиниц с уже далеким другом! Как люблю я, вечные боги, светлую печаль, любовь до завтра, смерть без сожаленья о жизни, где все мило, которую люблю я, клянусь Дионисом, всею силою сердца и милой плоти! Сладко умереть на поле битвы при свисте стрел и копий, когда звучит труба и солнце светит, в полдень, умирая для славы отчизны и слыша вокруг: «Прощай, герой!» Сладко умереть маститым старцем в том же доме, на той же кровати, где родились и умерли деды, окруженным детьми, ставшими уже мужами, и слыша вокруг: «Прощай, отец!» Но еще слаще, еще мудрее, истративши все именье, продавши последнюю мельницу для той, которую завтра забыл бы, вернувшись после веселой прогулки в уже проданный дом, поужинать и, прочитав рассказ Апулея в сто первый раз, в теплой душистой ванне, не слыша никаких прощании, открыть себе жилы; и чтоб в длинное окно у потолка пахло левкоями, светила заря и вдалеке были слышны флейты. Три раза я его видел лицом к лицу. В первый раз шел я по саду, посланный за обедом товарищам, и, чтобы сократить дорогу, путь мимо окон дворцового крыла избрал я; вдруг я услышал звуки струн и, как я был высокого роста, без труда увидел в широкое окно его: он сидел печально один, перебирая тонкими пальцами струны лиры, а белая собака лежала у ног, не ворча, и только плеск водомета мешался с музыкой. Почувствовав мой взгляд, он опустил лиру и поднял опущенное лицо. Волшебством показалась мне его красота и его молчанье в пустом покое полднем! И, крестясь, я побежал в страхе прочь от окна... Потом я был на карауле в Лохие и стоял в переходе, ведущем к комнате царского астролога. Луна бросала светлый квадрат на пол, и медные украшения моей обуви, когда я проходил светлым местом, блестели. Услышав шум шагов, я остановился. Из внутренних покоев, имея впереди раба с факелом, вышли три человека, и он между ними. Он был бледен, но мне казалось, что комната осветилась не факелом, а его ликом. Проходя, он взглянул на меня и, сказав: «Я тебя видел где-то, приятель», — удалился в помещенье астролога. Уже его белая одежда давно исчезла и свет от факела пропал, а я все стоял, не двигаясь и не дыша, и когда, легши в казарме, я почувствовал, что спящий рядом Марций трогает мою руку обычным движением, я притворился спящим. Потом еще раз вечером мы встретились. Недалеко от походных палаток Кесаря мы купались, когда услышали крики. Прибежав, мы увидели, что уже поздно. Вытащенное из воды тело лежало на песке, и то же неземное лицо, лицо колдуна, глядело незакрытыми глазами. Император издали спешил, пораженный горестной вестью, а я стоял, ничего не видя, и не слыша, как слезы, забытые с детства, текли по щекам. Всю ночь я шептал молитвы, бредил родною Азией, Никомидией, и голоса ангелов пели: «Осанна! Новый бог дан людям!» Ах, покидаю я Александрию и долго видеть ее не буду! Увижу Кипр, дорогой Богине, увижу Тир, Ефес и Смирну, увижу Афины — мечту моей юности, Коринф и далекую Византию и венец всех желаний, цель всех стремлений — увижу Рим великий! — Все я увижу, но не тебя! Ах, покидаю я тебя, моя радость, и долго, долго тебя не увижу! Разную красоту я увижу, в разные глаза насмотрюся, разные губы целовать буду, разным кудрям дам свои ласки, и разные имена я шептать буду в ожиданьи свиданий в разных рощах. Все я увижу, но не тебя! 1905—1908 (Картина С. Судейкина) С. Судейкину Оставлен мирный переулок И диссертации тетрадь, И в час условленных прогулок Пришел сюда я вновь страдать. На зов обманчивой улыбки Я, как сомнамбула, бегу, — И вижу: там, где стали липки, Она сидит уж на лугу. Но ваше сердце, Лотта, Лотта, Ко мне жестоко, как всегда! Я знаю, мой соперник — Отто, Его счастливее звезда. Зову собачку, даже песик Моей душой не дорожит, Подняв косматый, черный носик, Глядит, глядит и не бежит. Что, праздные, дивитесь, шельмы? Для вас луна, что фонари, Но мы, безумные Ансельмы, — Фантасты и секретари! 1912 Раздался трижды звонкий звук, — Открыла нянюшка сундук. На крышке из журнала дама, Гора священная Афон, Табачной фабрики реклама И скачущий Багратион. И нянька, наклонив чепец,
Подслеповатый щуря глаз,С часок порылась. Наконец Из пыльной рухляди и едкой, Где нафталин слоями лег, Достала с розовою меткой Зеленый длинный кошелек. Так нянька начала рассказ: «Смотри, как старый бисер ярок, Не то что люди, милый мой! То вашей матушки подарок. Господь спаси и упокой. Ждала дружка издалека,
Супруг же, отставной гусар,Да не дошила кошелька. Погиб дружок в дороге дальней, А тут приехал твой отец, Хоть стала матушка печальней, Но снарядилась под венец. Скучала или нет она, Но верная была жена: Благочестива, сердобольна, Кротка, прямая детям мать, Всегда казалася довольна, Гостей умела принимать. Бывало, на нее глядим, — Ну, прямо Божий Херувим! Волоски светлые, волною, Бела, — так краше в гроб кладут. Сидит вечернею порою Да на далекий смотрит пруд. Был для нее, пожалуй, стар. Бывало, знатно волочился И был изрядный ловелас, Да и потом, хоть и женился, Не забывал он грешных нас. Притом, покойник сильно пил
Бледней, худее, что ни день,И матушку, наверно, бил. Завидит на поле где юбки, И ну, как жеребенок, ржать. А что же делать ей, голубке, — Молиться да детей рожать? Но принесла вас целых семь. В Николу, как тебя крестили, Совсем она в постель слегла И, как малиной ни поили, Через неделю померла. Как гроб был крышкою закрыт,
Отец твой зарыдал навзрыд; Я ж, прибирая для порядка, Нашла в комоде медальон: Волос там светло-русых прядка, А на портрете прежний, „он“. С тех пор осиротел наш дом...» Отерла тут глаза платком И крышкою сундук закрыла. «Ах, няня, мать была святой, Когда и вправду все так было! Как чуден твой рассказ простой!» «Святой? Святой-то где же быть, Но барыню грешно забыть. Тогда ведь жили все особо: Умели сохнуть по косе И верность сохранять до гроба, — И матушка была как все». Сентябрь 1912 Весны я никак не встретил, А ждал, что она придет. Я даже не заметил, Как вскрылся лед. Комендантский катер с флагом Разрежет свежую гладь, Пойдут разнеженным шагом В сады желать. Стало сразу светло и пусто, Как в поминальный день. Наползает сонно и густо Тревожная лень. Мне с каждым утром противней Заученный, мертвый стих... Дождусь ли весенних ливней Из глаз твоих!? 1915 М. Бамдасу Ведь это из Гейне что-то, А Гейне я не люблю. Твой шепот, полудремота Весенняя, я ловлю. Во Франкфурте, что на Майне, Серенький, теплый денек, — Обречен я сладкой тайне И свято ее сберег. Зовут Вас фрейлейн Ревекка, А может быть, фрау Рахиль. Про Вас говорили от века Песни, картина ль, стихи ль. Увижу ль хоть край одежды? Откроется ль новый мир? Поэту так мало надежды: Отец Ваш — важный банкир. — На крыши надменных зданий, Дождик, слезы пролей! Из всех прощенных страданий Страданья любви — светлей. [1916] Это все про настоящее, дружок, Про теперешнее время говорю. С неба свесился охотничий рожок, У окна я, что на угольях, горю, — Посмотреть бы на китайскую зарю, Выйти вместе на росистый на лужок, Чтобы ветер свежий щеки нам обжег! Медью блещет океанский пароход. Край далекий, новых путников встречай! Муравейником черно кишит народ, В фонарях пестрит диковинный Шанхай. Янтареет в завитках душистых чай... Розу неба чертит ласточек полет, Хрусталем дрожит дорожный table d'hote*. Тучкой перистою плавятся мечты, Неподвижные, воздушны и легки, В тонком золоте дрожащей высоты, Словно заводи болотистой реки. — Теплота святой, невидимой руки Из приснившейся ведет нас пустоты К странным пристаням, где живы я да ты. 1920 __________________________________________________________________________ * Табльдот: стол, накрываемый в ресторане для общей еды (фр.) Смолистый запах загородью тесен, В заливе сгинул зеленистый рог, И так задумчиво тяжеловесен В морские норы нереид нырок! Назойливо сладелая фиалка Свой запах тычет, как слепец костыль, И волны полые лениво-валко Переливают в пустоту бутыль. Чернильных рощ в лакричном небе ровно Ряды унылые во сне задумались. Сова в дупле протяжно воет, словно Взгрустнулось грекам о чухонском Юмале. 1917 Косые соответствия В пространство бросить Зеркальных сфер, — Безумные параболы, Звеня, взвивают Побег стеблей. Зодиакальным племенем Поля пылают, Кипит эфир, Но все пересечения Чертеж выводят Недвижных букв Имени твоего! [1922] Легче пламени, молока нежней, Румянцем зари рдяно играя, Отрок ринется с золотых сеней. Раскаты в кудрях раева грая. Мудрый мужеством, слепотой стрелец, Когда ты без крыл в горницу внидешь, Бельма падают, замерцал венец, Земли неземной зелени видишь. В шуме вихревом, в осияньи лат — Все тот же гонец воли вельможной! Память пазухи! Откровений клад! Плывите, дымы прихоти ложной! Царь венчается, вспоминает гость, Пришлец опочил, строятся кущи! Всесожжение! возликует кость, А кровь все поет глуше и гуще. Декабрь 1921 В раскосый блеск зеркал забросив сети, Склонился я к заре зеленоватой, Слежу узор едва заметной зыби, — Лунатик золотеющих озер! Как кровь сочится под целебной ватой, Яснеет отрок на гранитной глыбе, И мглой истомною в медвяном лете Пророчески подернут сизый взор. Живи, Недвижный! затрепещут веки, К ладоням нежным жадно припадаю, Томление любви неутолимой Небесный спутник мой да утолит. Не вспоминаю я и не гадаю, — Полет мгновений, легкий и любимый, Вдруг останавливаешь ты навеки Роскошеством юнеющих ланит. Апрель 1922 О. А. Глебовой-Судейкиной «А это — хулиганская», — сказала Приятельница милая, стараясь Ослабленному голосу придать Весь дикий романтизм полночных рек, Все удальство, любовь и безнадежность, Весь горький хмель трагических свиданий. И дальний клекот слушали, потупясь, Тут романист, поэт и композитор, А тюлевая ночь в окне дремала, И было тихо, как в монастыре. «Мы на лодочке катались...
Вспомни, что было! Не гребли, а целовались... Наверно, забыла». Три дня ходил я вне себя, Тоскуя, плача и любя, И, наконец, четвертый день Знакомую принес мне лень, Предчувствие иных дремот, Дыхание иных высот. И думал я: «Взволненный стих, Пронзив меня, пронзит других, — Пронзив других, спасет меня, Тоску покоем заменя». И я решил, Мне было подсказано: Взять старую географию России И перечислить (Всякий перечень гипнотизирует И уносит воображение в необъятное) Все губернии, города, Села и веси, Какими сохранила их Русская память. Костромская, Ярославская, Нижегородская, Казанская, Владимирская, Московская, Смоленская, Псковская. Вдруг остановка,
Провинциально роковая поза И набекрень нашлепнутый картуз. «Вспомни, что было!» Все вспомнят, даже те, которым помнить — То нечего, начнут вздыхать невольно, Что не живет для них воспоминанье. Второй волною Перечислить Второй волною Перечислить Хотелось мне угодников И местные святыни, Каких изображают На старых образах, Двумя, тремя и четырьмя рядами. Молебные руки, Очи гор?, — Китежа звуки В зимней заре. Печора, Кремль, леса и Соловки, И Коневец Корельский, синий Сэров, Дрозды, лисицы, отроки, князья, И только русская юродивых семья, И деревенский круг богомолений. Когда же ослабнет
Этот прилив, Плывет неистощимо Другой, запретный, Без крестных ходов, Без колоколов, Без патриархов... Дымятся срубы, тундры без дорог, До Выга не добраться полицейским. Подпольники, хлысты и бегуны И в дальних плавнях заживо могилы. Отверженная, пресвятая рать Свободного и Божеского Духа! И этот рой поблек,
И этот пропал, Но еще далек Девятый вал. Как будет страшен, О, как велик, Средь голых пашен Новый родник! Опять остановка, И заманчиво, Со всею прелестью Прежнего счастья, Казалось бы, невозвратного, Но и лично, и обще, И духовно, и житейски, В надежде неискоренимой Возвратимого — Наверно, забыла?
Господи, разве возможно? Сердце, ум, Руки, ноги, Губы, глаза, Все существо Закричит: «Аще забуду Тебя?» И тогда (Неожиданно и смело) Преподнести Страницы из «Всего Петербурга», Хотя бы за 1913 год, — Торговые дома, Оптовые особенно: Кожевенные, шорные, Рыбные, колбасные, Мануфактуры, писчебумажные, Кондитерские, хлебопекарни, — Какое-то библейское изобилие, — Где это? Мучная биржа, Сало, лес, веревки, ворвань... Еще, еще поддать... Ярмарки... там В Нижнем, контракты, другие... Пароходства... Волга! Подумайте, Волга! Где не только (поверьте) И есть, Что Стенькин утес. И этим Самым житейским, Но и самым близким До конца растерзав, Кончить вдруг лирически Обрывками русского быта И русской природы: Яблочные сады, шубка, луга, Пчельник, серые широкие глаза, Оттепель, санки, отцовский дом, Березовые рощи да покосы кругом. Так будет хорошо.
Как бусы, нанизать на нить И слушателей тем пронзить. Но вышло все совсем не так, — И сам попался я впросак. И яд мне оказался нов Моих же выдумок и слов. Стал вспоминать я, например, Что были весны, был Альбер, Что жизнь была на жизнь похожа, Что были Вы и я моложе, Теперь же все мечты бесцельны, А песенка живет отдельно, И, верно, плоховат поэт, Коль со стихами сладу нет. 1922
Медлительного Минчо к Мантуе Зеленые завидя заводи, Влюбленное замедлим странствие, Магически вздохнув: «Веди!» Молочный пар ползет болотисто, Волы лежат на влажных пастбищах, В густые травы сладко броситься, Иного счастья не ища! Голубок рокоты унылые, Жужжанье запоздалых пчельников, И проплывает тень Вергилия, Как белый облак вдалеке. Лети, лети! Другим водителем Ведемся, набожные странники: Ведь ад воочию мы видели, И нам геенна не страшна. Мы миновали и чистилище — Венера в небе верно светится, И воздух розами очистился К веселой утренней весне. Апрель 1921 Пурпурные трауры ирисов приторно ранят, И медленно веянье млеет столетнего тлена, Тоскуют к летейскому озеру белые лани, Покинута, плачет на отмели дальней сирена. О via Appia! О, via Appia! Блаженный мученик, святой Калликст! Какой прозрачною и легкой памятью, Как мед растопленный, душа хранит. О via Appia! О, via Appia! Тебе привет! Младенчески тени заслушались пенья Орфея. Иона под ивой все помнит китовые недра. Но на плечи Пастырь овцу возлагает, жалея, И благостен круглый закат за верхушкою кедра. О via Appia! О, via Appia! О, душ пристанище! могильный путь! Твоим оплаканным, прелестным пастбищем Ты нам расплавила скупую грудь, О via Appia! О, via Appia! — Любя, вздохнуть. 1921 А. Д. Радловой Ручей стал лаком до льда: Зимнее небо учит. Леденцовые цепи Ломко брянчат, как лютня. Ударь, форель, проворней! Тебе надоело ведь Солнце аквамарином И птиц скороходом — тень. Чем круче сжимаешься — Звук резче, возврат дружбы. На льду стоит крестьянин. Форель разбивает лед. Непрошеные гости Сошлись ко мне на чай, Тут, хочешь иль не хочешь, С улыбкою встречай. Глаза у них померкли И пальцы словно воск, И нищенски играет По швам жидовский лоск. Забытые названья, Небывшие слова... От темных разговоров Тупеет голова... Художник утонувший Топочет каблучком, За ним гусарский мальчик С простреленным виском... А вы и не дождались, О, мистер Дориан, — Зачем же так свободно Садитесь на диван? Ну, память-экономка, Воображенье-boy, Не пропущу вам даром Проделки я такой! Стояли холода, и шел «Тристан». В оркестре пело раненое море, Зеленый край за паром голубым, Остановившееся дико сердце. Никто не видел, как в театр вошла И оказалась уж сидящей в ложе Красавица, как полотно Брюллова. Такие женщины живут в романах, Встречаются они и на экране... За них свершают кражи, преступленья, Подкарауливают их кареты И отравляются на чердаках. Теперь она внимательно и скромно Следила за смертельною любовью, Не поправляя алого платочка, Что сполз у ней с жемчужного плеча, Не замечая, что за ней упорно Следят в театре многие бинокли... Я не был с ней знаком, но все смотрел На полумрак пустой, казалось, ложи... Я был на спиритическом сеансе, Хоть не люблю спиритов, и казался Мне жалким медиум — забитый чех. В широкое окно лился свободно Голубоватый леденящий свет. Луна как будто с севера светила: Исландия, Гренландия и Тулэ, Зеленый край за паром голубым... И вот я помню: тело мне сковала Какая-то дремота перед взрывом, И ожидание, и отвращенье, Последний стыд и полное блаженство... А легкий стук внутри не прерывался, Как будто рыба бьет хвостом о лед... Я встал, шатаясь, как слепой лунатик, Дошел до двери... Вдруг она открылась... Из аванложи вышел человек Лет двадцати, с зелеными глазами; Меня он принял будто за другого, Пожал мне руку и сказал: «Покурим!» Как сильно рыба двинула хвостом! Безволие — преддверье высшей воли! Последний стыд и полное блаженство! Зеленый край за паром голубым! Кони бьются, храпят в испуге, Синей лентой обвиты дуги, Волки, снег, бубенцы, пальба! Что до страшной, как ночь, расплаты? Разве дрогнут твои Карпаты? В старом роге застынет мед? Полость треплется, диво-птица; Визг полозьев — «гайда, Марица!» Стоп... бежит с фонарем гайдук... Вот какое твое домовье: Свет мадонны у изголовья И подкова хранит порог, Галереи, сугроб на крыше, За шпалерой скребутся мыши, Чепраки, кружева, ковры! Тяжело от парадных спален! А в камин целый лес навален, Словно ладан, шипит смола... Отчего ж твои губы желты? Сам не знаешь, на что пошел ты? Тут о шутках, дружок, забудь! Не богемских лесов вампиром — Смертным братом пред целым миром Ты назвался, так будь же брат! А законы у нас в остроге, Ах, привольны они и строги: Кровь за кровь, за любовь любовь. Мы берем и даем по чести, Нам не надо кровавой мести: От зарока развяжет Бог, Сам себя осуждает Каин... Побледнел молодой хозяин, Резанул по ладони вкось... Тихо капает кровь в стаканы: Знак обмена и знак охраны... На конюшню ведут коней... Как недобитое крыло, Висит модель: голландский ботик. Оранжерейное светло В стекле подобных библиотек. Вчерашняя езда и нож, И клятвы в диком исступленьи Пророчили мне где-то ложь, Пародию на преступленье... Узнать хотелось... Очень жаль... Но мужественный вид комфорта Доказывал мне, что локаль Не для бесед такого сорта. Вы только что ушли, Шекспир Открыт, дымится папироса... «Сонеты»!! Как несложен мир Под мартовский напев вопроса! Как тает снежное шитье, Весенними гонясь лучами, Так юношеское житье Идет капризными путями! О, этот завтрак так похож На оркестрованные дни, Когда на каждый звук и мысль Встает, любя, противовес: Рожок с кларнетом говорит, В объятьях арфы флейта спит, Вещает траурный тромбон — Покойникам приятен он. О, этот завтрак так похож На ярмарочных близнецов: Один живот, а сердца два, Две головы, одна спина... Родились так, что просто срам, И тайна непонятна нам. Буквально вырази обмен — Базарный выйдет феномен. Ты просыпался — я не сплю, Мы два крыла — одна душа, Мы две души — один творец, Мы два творца — один венец... Зачем же заперт чемодан И взят на станции билет? О, этот завтрак так похож На подозрительную ложь! Мы этот май проводим как в деревне: Спустили шторы, сняли пиджаки, В переднюю бильярд перетащили И половину дня стучим киями От завтрака до чая. Ранний ужин, Вставанье на заре, купанье, лень... Раз вы уехали, казалось нужным Мне жить, как подобает жить в разлуке: Немного скучно и гигиенично. Я даже не особенно ждал писем И вздрогнул, увидавши штемпель: «Гринок». — Мы этот май проводим как в бреду, Безумствует шиповник, море сине И Эллинор прекрасней, чем всегда! Прости, мой друг, но если бы ты видел, Как поутру она в цветник выходит В голубовато-серой амазонке, — Ты понял бы, что страсть — сильнее воли. — Так вот она — зеленая страна! — Кто выдумал, что мирные пейзажи Не могут быть ареной катастроф? Баллада Ушел моряк, румян и рус, За дальние моря. Идут года, седеет ус, Не ждет его семья. Уж бабушка за упокой Молилась каждый год, А у невесты молодой На сердце тяжкий лед. Давно убрали со стола, Собака гложет кость, — Завыла, морду подняла... А на пороге гость. Стоит моряк, лет сорока. — Кто тут хозяин? Эй! Привез я весть издалека Для мисстрис Анны Рэй. — Какие вести скажешь нам? Жених погиб давно! — Он засучил рукав, а там Родимое пятно. — Я Эрвин Грин. Прошу встречать! — Без чувств невеста — хлоп... Отец заплакал, плачет мать, Целует сына в лоб. Везде звонят колокола «Динг-донг» среди равнин, Венчаться Анна Рэй пошла, А с нею Эрвин Грин. С волынками проводят их, Оставили вдвоем. Она: — Хочу тебя, жених, Спросить я вот о чем: Объездил много ты сторон, Пока жила одной, — Не позабыл ли ты закон Своей страны родной? Я видела: не чтишь святынь, Колен не преклонял, Не отвечаешь ты «аминь», Когда поют хорал, В святой воде не мочишь рук, Садишься без креста, — Уж не отвергся ли ты, друг, Спасителя Христа? — Ложись спокойно, Анна Рэй, И вздора не мели! Знать, не видала ты людей Из северной земли. Там светит всем зеленый свет На небе, на земле, Из-под воды выходит цвет, Как сердце на стебле, И все ясней для смелых душ Замерзшая звезда... А твой ли я жених и муж, Смотри, смотри сюда! — Она глядит и так и сяк, — В себя ей не прийти... Сорокалетний где моряк, С которым жизнь вести? И благороден, и высок, Морщин не отыскать, Ресницы, брови и висок, — Ну, глаз не оторвать! Румянец нежный заиграл, Зарделася щека, — Таким никто ведь не видал И в детстве моряка. И волос тонок, словно лен, И губы горячей, Чудесной силой наделен Зеленый блеск очей... И вспомнилось, как много лет... Тут... в замке... на горе... Скончался юный баронет На утренней заре. Цветочком в гробе он лежал, И убивалась мать, А голос Аннушке шептал: «С таким бы вот поспать!» И легкий треск, и синий звон, И огоньки кругом, Зеленый и холодный сон Окутал спящий дом. Она горит и слезы льет, Молиться ей невмочь. А он стоит, ответа ждет... Звенит тихонько ночь... — Быть может, душу я гублю, Ты, может, — сатана: Но я таким тебя люблю, Твоя на смерть жена! Неведомый купальщик Купается тайком. Он водит простодушно Обиженным глазком. Напрасно прикрываешь Стыдливость наготы — Прохожим деревенским Неинтересен ты. Перекрестился мелко, Нырнул с обрыва вниз... А был бы ты умнее, Так стал бы сам Нарцисс. И мошки, и стрекозы, И сельский солнцепек... Ты в небо прямо смотришь И от земли далек... Намек? Воспоминанье? Все тело под водой Блестит и отливает Зеленою слюдой. Держи скорей налево И наплывешь на мель!.. Серебряная бьется Форель, форель, форель!.. На составные части разлагает Кристалл лучи — и радуга видна, И зайчики веселые живут. Чтоб вновь родиться, надо умереть. Я вышел на крыльцо; темнели розы И пахли розовою плащаницей. Закатное малиновое небо Чертили ласточки, и пруд блестел. Вдали пылило стадо. Вдруг я вижу: Автомобиль несется как стрела (Для здешних мест редчайшее явленье), И развевается зеленый плащ. Я не поспел еще сообразить, Как уж смотрел в зеленые глаза, И руку жали мне другие руки, И пыльное усталое лицо По-прежнему до боли было мило. — Вот я пришел... Не в силах... Погибаю. Наш ангел превращений отлетел. Еще немного — я совсем ослепну, И станет роза розой, небо небом, И больше ничего! Тогда я прах И возвращаюсь в прах! Во мне иссякли Кровь, желчь, мозги и лимфа. Боже! И подкрепленья нет и нет обмена! Несокрушимо окружен стеклом я И бьюсь как рыба! «А зеленый плащ?» — Зеленый плащ? Какой? — «Ты в нем приехал». — То призрак, — нет зеленого плаща. — Американское пальто от пыли, Перчатки лайковые, серый галстук И кепка, цветом нежной rose champagne, «Останься здесь!» — Ты видишь: не могу! Я погружаюсь с каждым днем все глубже! — Его лицо покрылось мелкой дрожью, Как будто рядом с ним был вивисектор. Поцеловал меня и быстро вышел, Внизу машина уж давно пыхтела. Дней через пять я получил письмо, Стоял все тот же странный штемпель: «Гринок». — Я все хотел тебе писать, но знаешь, Забывчивость простительна при счастье, А счастье для меня то — Эллинор, Как роза — роза и окно — окно. Ведь, надобно признаться, было б глупо Упрямо утверждать, что за словами Скрывается какой-то «высший смысл». Итак, я — счастлив, прямо, просто — счастлив. Приходят письма к нам на пятый день. Не друзей — приятелей зову я: С ними лучше время проводить. Что прошло, о том я не горюю, А о будущем что ворожить? Не разгул — опрятное веселье, Гладкие, приятные слова, Не томит от белых вин похмелье, И ясна пустая голова. Каждый час наполнен так прилежно, Что для суток сорок их готовь, И щекочет эпидерму нежно То, что называется любовь. Да менять как можно чаще лица, Не привязываться к одному. Неужели мне могли присниться Бредни про зеленую страну? — Утонули? — В переносном смысле. — Гринок? — Есть. Шотландский городок. Все метафоры как дым повисли, Но уйдут кольцом под потолок, Трезвый день разгонит все химеры, — Можно многие привесть примеры. А голос пел слегка, слегка: — Шумит зеленая река, И не спасти нам челнока. В перчатке лайковой рука Все будет звать издалека, Не примешь в сердце ты пока Эрвина Грина, моряка. Чередованье милых развлечений Бывает иногда скучнее службы. Прийти на помощь может только случай, Но случая не приманишь, как Жучку. Храм случая — игорные дома. Описывать азарт спаленных глаз, Губ пересохших, помертвелых лбов Не стану я. Под выкрики крупье Просиживал я ночи напролет. Казалось мне, сижу я под водою. Зеленое сукно напоминало Зеленый край за паром голубым... Но я искал ведь не воспоминаний, Которых тщательно я избегал, А дожидался случая. Однажды Ко мне подходит некий человек В больших очках и говорит: — Как видно, Вы вовсе не игрок, скорей любитель, Или, верней, искатель ощущений. Но, в сущности, здесь — страшная тоска: Однообразно и неинтересно. Теперь еще не поздно. Может быть, Вы не откажетесь пройтись со мною И осмотреть собранье небольшое Диковинок? Изъездил всю Европу Я с юных лет; в Египте даже был. Образовался маленький музей, — Меж хламом есть занятные вещицы, И я, как всякий коллекционер, Ценю внимание; без разделенья, Как все другие, эта страсть — мертва. — Я быстро согласился, хоть по правде Сказать, не нравился мне этот человечек: Казался он назойливым и глупым. Но было только без четверти час, И я решительно не знал, что делать. Конечно, если разбирать как случай — Убого было это приключенье! Мы шли квартала три; подъезд обычный, Обычная мещанская квартирка, Обычные подделки скарабеев, Мушкеты, сломанные телескопы, Подъеденные молью парики Да заводные куклы без ключей. Мне на мозги садилась паутина, Подташнивало, голова кружилась, И я уж собирался уходить... Хозяин чуть замялся и сказал: — Вам, кажется, не нравится? Конечно, Для знатока далеко не товар. Есть у меня еще одна забава, Но не вполне закончена она. Я все ищу вторую половину. На днях, надеюсь, дело будет в шляпе. Быть может, взглянете? — Близнец! — «Близнец?!» — Близнец. — «И одиночка?» — Одиночка. Вошли в каморку мы: посередине Стоял аквариум, покрытый сверху Стеклом голубоватым, словно лед. В воде форель вилась меланхолично И мелодично била о стекло. — Она пробьет его, не сомневайтесь. — «Ну, где же ваш близнец?» — Сейчас, терпенье. — Он отворил в стене, с ужимкой, шкап И отскочил за дверцу. Там, на стуле, На коленкоровом зеленом фоне Оборванное спало существо (Как молния мелькнуло — «Калигари!»): Сквозь кожу зелень явственно сквозила, Кривились губы горько и преступно, Ко лбу прилипли русые колечки, И билась вена на сухом виске. Я с ожиданием и отвращеньем Смотрел, смотрел, не отрывая глаз... А рыба бьет тихонько о стекло... И легкий треск и синий звон слилися... Американское пальто и галстук... И кепка цветом нежной rose champagne. Схватился з_а_ сердце и дико вскрикнул... — Ах, Боже мой, да вы уже знакомы? И даже... может быть... не верю счастью!.. «Открой, открой зеленые глаза! Мне все равно, каким тебя послала Ко мне назад зеленая страна! Я — смертный брат твой. Помнишь, там, в Карпатах? Шекспир еще тобою не дочитан И радугой расходятся слова. Последний стыд и полное блаженство!..» А рыба бьет, и бьет, и бьет, и бьет. — Ты дышишь? Ты живешь? Не призрак ты? — Я — первенец зеленой пустоты. — Я слышу сердца стук, теплеет кровь... — Не умерли, кого зовет любовь... — Румяней щеки, исчезает тлен... — Таинственный свершается обмен... — Что первым обновленный взгляд найдет? — — Форель, я вижу, разбивает лед. — — На руку обопрись... Попробуй... встань... — Плотнеет выветрившаяся ткань... — Зеленую ты позабудешь лень? — Всхожу на следующую ступень! — — И снова можешь духом пламенеть? — Огонь на золото расплавит медь. — И ангел превращений снова здесь? — Да, ангел превращений снова здесь. На мосту белеют кони, Оснеженные зимой, И, прижав ладонь к ладони, Быстро едем мы домой. Нету слов, одни улыбки, Нет луны, горит звезда — Измененья и ошибки Протекают, как вода. Вдоль Невы, вокруг канала, — И по лестнице с ковром Ты взбегаешь, как бывало, Как всегда, в знакомый дом. Два веночка из фарфора, Два прибора на столе, И в твоем зеленом взоре По две розы на стебле. Слышно, на часах в передней Не спеша двенадцать бьет... То моя форель последний Разбивает звонко лед. Живы мы? и все живые. Мы мертвы? Завидный гроб! Чтя обряды вековые, Из бутылки пробка — хлоп! Места нет печали хмурой; Ни сомнений, ни забот! Входит в двери белокурый, Сумасшедший Новый год! А знаете? Ведь я хотел сначала Двенадцать месяцев изобразить И каждому придумать назначенье В кругу занятий легких и влюбленных. А вот что получилось! Видно, я И не влюблен, да и отяжелел, Толпой нахлынули воспоминанья, Отрывки из прочитанных романов, Покойники смешалися с живыми, И так все перепуталось, что я И сам не рад, что все это затеял. Двенадцать месяцев я сохранил И приблизительную дал погоду, — И то не плохо. И потом я верю, Что лед разбить возможно для форели, Когда она упорна. Вот и все. 1927 6 ТЕМНЫЕ УЛИЦЫ РОЖДАЮТ ТЕМНЫЕ ЧУВСТВА Не так, не так рождается любовь! Вошла стареющая персианка, Держа в руках поддельный документ, — И пронеслось в обычном кабинете Восточным клектом сладостное: — Месть! — А как неумолим твой легкий шаг, О кавалер умученных Жизелей! Остановился у портьер... стоишь... Трещит камин, затопленный весною. Дыханье с той и с этой стороны Непримиримо сталкивают искры... Имагинация замкнула круг И бешено спласталась в голове. Уносится тайком чужой портфель, Подносится отравленная роза, И пузырьками булькает со дна Возмездие тяжелым водолазом. Следят за тактом мертвые глаза, И сумочку волною не качает... Уйди, уйди, не проливалась кровь, А та безумица давно далеко! Не говор — шепот, эхо — не шаги... Любовь-сиротка, кто тебя калечил? Кто выпивает кровь фарфорных лиц? Благословение или заклятье Исходит волнами от тонких рук? Над девичьей постелью в изголовьи Висит таинственный знакомый знак, А колдовские сухожилья Винчи Люциферически возносят тело И снова падают природой косной. Где ты, весенняя, сквозная роща? Где ты, неломленная дико бровь? Скорей бежать из этих улиц темных: Поверь, не там рождается любовь! 8 ВЫНОСКА ТРЕТЬЯ По веселому морю летит пароход, Облака расступились, что мартовский лед, И зеленая влага поката. Кирпичом поначищены ручки кают, И матросы все в белом сидят и поют, И будить мне не хочется брата. Ничего не осталось от прожитых дней... Вижу: к морю купаться ведут лошадей, Но не знаю заливу названья. У конюших бока золотые, как рай, И, играя, кричат пароходу: «Прощай!» Да и я не скажу «до свиданья», Не у чайки ли спросишь: «Летишь ты зачем?» Скоро люди двухлетками станут совсем, Заводною заскачет лошадка. Ветер, ветер, летящий, пловучий простор, Раздувает у брата упрямый вихор, — И в душе моей пусто и сладко. 1926 О. Черемшановой Приземисто краснея, глаз
Когда вы сидели на кресле, я думал, я думал, я думал:Траншеи тускло озаряет. Какой неслыханный рассказ Глухая пушка повторяет? Висит туман янтарево,
Свары, ссоры,Столбом тускнеет зарево, Клокочет в колбе варево, Из-за моря нам марево. Схватки, своры, Шпоры, шоры И барабан, барабан, барабан...
А люди тонки и стройны,Неколебимы и высоки, Как будто стеклами войны Стекли бушующие соки. Гляди в продольные глаза: Не в сером вечере гроза, — Блестит каюта на востоке. Зачем этот стан, эти ноги и ребра не могут прижаться, Зачем не могу я погладить затылок, и плечи, и щеки, Зачем не измерить, целуя, длину протянувшего тела, Не вычерпать воду озер, где испуганно «да» рассмеялось? И в город — начало конца — лазутчики тихо вползали. Довольно. Я любим. Стоит в зените Юпитер неподвижный. В кабинет Ко мне вошел советник тайный Гете, Пожал мне руку и сказал: «Вас ждет Эрцгерцог на бостон. Кольцо и якорь». Закрыв окно, я потушил свечу. 1925 С.В. Демьянову Так долго шляпой ты махал, Что всем ужасно надоел. Взяла брюнетка на прицел, Подруга вставила «нахал». И долго крякал капитан, Который здорово был пьян. Махал, махал, и, наконец, Когда остался ты один, Какой-то плотный господин Тебя уводит как отец. В одной из светленьких кают Уж скоро рюмки запоют. Ты треугольник видишь бри И рядом страсбургский пирог... Тут удержаться уж не мог, Подумал: «Ах, черт побери! Я никогда их не едал, У Блока кое-что читал». Отец нежданный стороной Заводит речь о том, о сем: Да сколько лет, да как живем, Да есть ли свой у вас портной... То Генрих Манн, то Томас Манн, А сам рукой тебе в карман... Папаша, папа, эй-эй-эй! Не по-отцовски вы смелы... Но тот, к кому вы так милы, — Видавший виды воробей. Спустилась шторка на окне, Корабль несется по волне. А ну, луна, печально! Печатать про луну Считается банально, Не знаю почему. А ты внушаешь знанье И сердцу, и уму: Понятней расстоянье При взгляде на луну, И время, и разлука, И тетушка искусств — Оккультная наука, И много разных чувств. Покойницкие лица Ты милым придаешь, А иногда приснится Приятненькая ложь. Без всякого уменья Ты крыши зеленишь И вызовешь на пенье Несмысленную мышь. Ты путаешь, вещаешь, Кувыркаешь свой серп И точно отмечаешь Лишь прибыль да ущерб. Тебя зовут Геката, Тебя зовут Пастух, Коты тебе оплата Да вороной петух. Не думай, ради Бога, Что ты — хозяйка мне, — Лежит моя дорога В обратной стороне. Но, чистая невеста И ведьма, нету злей, Тебе найдется место И в повести моей. Стоит в конце проспекта сад, Для многих он — приют услад, А для других — ну, сад как сад. У тех, кто ходят и сидят, Особенный какой-то взгляд, А с виду — ходят и сидят, Куда бы ни пришлось идти — Все этот сад мне по пути, Никак его не обойти. Уж в августе темнее ночи,
А под деревьями еще темнее. Я в сад не заходил нарочно, Попутчика нашел себе случайно... Он был высокий, в серой кепке, В потертом несколько, но модном платье. Я голоса его не слышал — Мы познакомились без разговоров, — А мне казалось, что, должно быть, — хриплы! — На Вознесенском близко дом... Мы скоро до него дойдем... Простите, очень грязный дом. — Улыбка бедная скользит... Какой у Вас знакомый вид!.. Надежды, память — все скользит... Ведь не был я нисколько пьян, Но рот, фигура и туман Твердили: — Ты смертельно пьян!.. Разделся просто, детски лег... Метафизический намек Двусмысленно на сердце лег. Поверим ли словам цыганки, — До самой смерти продрожим. А тот сидит в стеклянной банке, И моложав, и невредим. Сидит у столика и пишет, — Тут каждый Бердсли и Шекспир, — Апрельский ветер тюль колышет, Сиреневый трепещет мир, Звенят, звенят невыносимо Иголки, искры и вино, И ласточки просвищут мимо Американкою в окно. Измены здесь для примиренья, А примиренья для измен. Политональнейшее пенье От лаковых несется стен. Все кружится, и все на месте... Все близко так, и все поет, Отчетливо, как при Норд-Эсте, Прозрачно, словно жидкий мед... Куда пропал ты, беспечальный И чистый воздух медных скал? На Вознесенском дом скандальный Да пароходный тот нахал! — Остановка здесь от часа до шести, А хотелось бы неделю провести. Словно зайчики зеркал,
Городок из моря встал, Все каналы да плотины, Со стадами луговины, — Нет ни пропастей, ни скал. Кабачок стоит на самом берегу, Пароход я из окна устерегу. Только море, только высь.
По земле бы мне пройтись: Что ни город — все чудесно, Неизвестно и прелестно, Только знай себе дивись! Если любишь, разве можно устоять? Это утро повторится ли опять? И галантна, и крепка
Стариковская рука. Скрипнул блок. Пахнуло элем. Чепуху сейчас замелем, Не услышать нам свистка. Постучали еле слышно... Спичка чирк... шаги... глаза... Шепот... «Вася, осторожней: По домам идет обход». — Шпалер, шпалер... Брось за печку... — Гость?.. смывайтесь... разве пьян?.. — Черный ход еще не заперт, — Мина Карловна сидит. — Извиняюсь... не нарочно... Я и сам тому не рад... Я засыпаюсь, наверно, На Конюшенной налет. Ну, пока! — поцеловались... — Стой! и я с тобой. — Куда? — — Все равно! — А попадетесь? Укрывателю тюрьма. Отчего же хриплый голос Стал прозрачным и любимым, Будто флейта заиграла Из-за толстого стекла. Отчего же эта нежность Щеки серые покрыла, Словно в сердце заключенной Оставаться не могла? Разве ты сидишь и пишешь, Легче бабочки из шелка, И причесан, и напудрен, У апрельского стола? — Что же стали? — Кот-басила... Опрокинулось ведро. — Тише, черти! — Сердце бьется, Заливается свисток. — Значит, ты?.. — До самой смерти! — Улыбнулся в темноте. — Может, ждать совсем не долго, Но спасибо и на том. Тут калитка возле ямы... Проходной я знаю двор. Деньги есть? Аида на Остров. Там знакомый пароход. Паспортов у нас не спросят, А посадят прямо в трюм. Дней пяток поголодаем Вместе, милый человек! Февральский радио поет Приволье молодости дальней, Натопленность кисейной спальной И межпланетный перелет. Перечит нежности начальной Воспоминаний праздный счет. Сереет снег, тончает лед, Не уберечь зимы венчальной! Хрусталь на прежнее стекло Воображенье налагает, Изменчивое так светло! Плывут вуали, воздух тает... И сонный вой гавайских труб Напоминает трепет губ. Луна! Где встретились!.. сквозь люки Ты беспрепятственно глядишь, Как будто фокусника трюки, Что из цилиндра тянет мышь. Тебе милей была бы урна, Руины, жалостный пейзаж! А мы устроились недурно, Забравшись за чужой багаж! Все спит; попахивает дегтем, Мочалой прелой от рогож... И вдруг, как у Рэнбо, под ногтем Торжественная щелкнет вошь. И нам тепло, и не темно нам, Уютно. Качки нет следа. По фантастическим законам Не вспоминается еда— Сосед храпит. Луна свободно Его ласкает как угодно, И сладострастна, и чиста, Во всевозможные места. Я не ревнив к такому горю: Ведь стоит руку протянуть — И я с луной легко поспорю На деле, а не как-нибудь! Вдруг... Как?.. смотрю, смотрю... черты Чужие вовсе... Разве ты Таким и был? И нос, и рот... Он у того совсем не тот. Зачем же голод, трюм и море, Зубов нечищенных оскал? Ужели злых фантасмагорий, Луна, игрушкою я стал? Но так доверчиво дыханье И грудь худая так тепла, Что в темном, горестном лобзаньи Я забываю все дотла. — Вы мне не нравитесь при лунном свете: Откуда-то взялись брюшко и плешь, И вообще, пора бы шутки эти Оставить вам, — Голландия скучна! — Но, детка, вы же сами захотели Остановиться в этом городке. Не думал я, что в столь прелестном теле Такой упрямец маленький сидит. — Вы лишены духовных интересов. Что надо вам, легко б могли найти В любом из практикующих балбесов! А я... а я... — Брюссельская капуста Приправлена слезами. За окном На горизонте растушеван густо Далекий дождь... В глазах плывет размытая фиалка, — Так самого себя бывает жалко! — Вы сами можете помочь невзгодам, Ведь дело не в Голландии, а в вас! — Нет, завтра, завтра, первым пароходом! А вас освобождаю хоть сейчас! — Забарабанил дружно дождь по крышам, Все стало простодушней и ясней. Свисток теперь, конечно, мы услышим, А там посмотрим. «Утро вечера мудреней». Тра-та-та-тá-та, тра-та-та-тá-та, Тра-та-та-тá-та, тра-тá-та-тá! Нептун трезубцем тритонов гонит. Апофеоз. Апофеоз! Тра-та-та-тá-та. Дельфин играет! Тра-та-та-тá-та. Ярка лазурь! Брады завеса ключом взлетает. Апофеоз. Апофеоз! Парная роскошь — была мóкредь. Повеял ужас, дымит восторг... И ты — не тот ведь, и тот — не тот ведь! Апофеоз. Апофеоз! Потягиваясь сладко, вышли. Голландия! Конец пути. Идти легко, как паре в дышле. И заново глядят глаза: Земля и воздух — все другое. Кругом народ, все видим мы, И все-таки нас только двое, И мы другие, как и все. Какой чудесный день сегодня. Как пьяно вывески твердят, Что велика любовь Господня! Поют опущенные сходни, Танцуют краны, паруса. Ты не сидишь уже, окован, В стеклянном пресном далеке, Кисейный столик расколдован И бьется в сердце, как живой. Вдруг... Боже мой. Навстречу пара, И машет та же шляпа мне. Ах, в ожидании удара Прижаться в нежной простоте. Другой кричит издалека: — Fichue rencontre! c'est toi! c'est moi! * Толчком проворным старик за бортом. Такая жертва, такой отказ Считаться мог бы первейшим сортом. Апофеоз. Апофеоз! — Ведь я все тот же! минута бреда... Опять с тобою — и нет измен. — — Круги бросайте! Тащите деда! — Апофеоз. Апофеоз! Тра-та-тá-та. Но я не тот же Тра-та-та-тá-та. Я не один! — Какая черствость! и с кем? о Боже! Тра-та-та-тá-та, тра-та-та-тá. Триумф Нептуна туземцев тешит. И остаются все при своем. В восторге дядя затылок чешет. Апофеоз! Апофеоз! 1927 ___________________________________________________________ * Ничего себе встреча! вот и ты! вот и я! (фр.) |
||||
|
|
|
|
||||||||