Содержание:

• «Рука к кресту приколотая шприцем…»
• «Боль, ты…»
• «И воздух отлетит. И отпадет…»
• 1 СЕНТЯБРЯ («1. Печальный двоечник с пожухлыми цветами…»)
• «Ежели долго глядеть на цветок на обоях…»
• «Виновных нет. И более жесток…»
• «Снаружи это называется Подъезд…»
• «Они менялись кольцами тайком…»
• «Утенок был гадок и гадко-прегадко одет…»
• «Голод — не тетка, но дядька, но злой депутат…»
• «Только отразившись в зеркале дома, в котором давно не бывал…»
• «„На севере диком…“ — Сапфо, а не Гейне…»
• «В уездном городишке Н…»
• «Сказалась сказка. Жили-были, были-сплыли…»
• «Надежда пахнет свежим огурцом…»
• «Ты сам себе лестница — ноги прочнее упри…»
• «Вечность — скатертью дорога…»
• «Начальник хора, кто начальник твой?..»
• «Кому-то в беде посылают ангелов…»
• «Творить? Ну что ты! — Створаживать…»
• «Не взбегай так стремительно на крыльцо…»
• «а может быть, биенье наших тел…»
• «Переплетали волосы и волоски…»
• «Муза! Я помню сестер твоих, помню все девять…»
• «Печаль сорокоуста и стоглаза…»
• «Мертвые к нам всегда лицом…»
• «Я и война, мы живем рядом…»
• «Белый хлеб и белое тело не белы…»
• БАБЬЕ ЛЕТО («Суну руки в карманы брюк…»)
• «Дедушка был мякишем, бабушка — коркой…»
• «Юность в любой мороз без шапки…»
• «Акустика открытых окон…»
• «Позирую. Облик держу на весу…»
• «Как засыпается на лаврах?..»
• «Могла ли Биче, словно Дант, творить…»
• «Идет-грядет начальнейший начальник…»
• «О чем? — О выживанье после смерти…»
• «В поисках слова такой силы…»
• «Вдыхаю вдох. И выдыхаю вдох…»
• «Любовь — урок дыханья в унисон…»
• СОК («Мои родители были девственниками…»)
• СОН («Сон на веки наложит швы…»)
• АД («Мир тебя не узнал — богатой будешь…»)
• СТЫТЬ («Бабушка не пускала. Но Федор надел ордена…»)
• ВЕС («Невесомость — это фуфло…»)
• «Дорожка зарастает на глазах…»
• «У первых людей не было матери…»
• «Спим в земле под одним одеялом…»

Источник: Вера Павлова. Совершеннолетие. — М.: О.Г.И., 2004



Составители: Кирилл Корчагин, Денис Сибельдин





Рука к кресту приколотая шприцем…
Передо мной фруктовый райский сад.
Как сладко в операционной спится!
Я ангельские слышу голоса:
Еще наркоз. Тампоны поменять.
Так запустить — немыслимое дело!

О медсестричка, не буди меня —
зачем моей душе
такое тело?






Боль, ты
единственное доказательство
того, что у меня
есть тело.
И ты убедила меня.
Уймись же! — Все равно
я никогда не поверю,
что, кроме тела,
у меня ничего нет.






И воздух отлетит. И отпадет
нужда в деревьях. Отпадут деревья
и вымрут лесорубы. Мертвой коркой
запекшаяся почва отслоится,
и вытекут озера, как глаза,
И тишина.
А всадника не будет.
Коня не будет.
Никого не будет.






1. Печальный двоечник с пожухлыми цветами,
пожухлый папа с фотоаппаратом,
зубами щелкающим: ну-ка, птичка,
на вылет! И — отсутствие резцов
в улыбках первоклашек, недостача
в улыбках второклассников — клыков…

2. А на крыльце — мои учителя:
алфизик Инденбаум — всякий знает,
что у него одна нога короче
и, может быть, стеклянные глаза,
Марьпетра вредная, химера, тойсть химоза,
ныне и присно пьяненький чертежник
и величавый педагог труда…

3. Запомнила немного: как Камоша
меня за новорожденные груди
хватал, и было больно и обидно,
а позже — непонятно, почему
девчонки говорят, что неприлично
так тесно танцевать медленный танец
с Камошей. Кстати, ведь Камоша умер.
Болел плевритом, умер. Белый танец.
Я, как всегда, Камошу приглашу.






Ежели долго глядеть на цветок на обоях,
можно увидеть другое, допустим, фигуру.
Значит ли это, что зрение нас обмануло?
Или фигура устала цветком притворяться?
Ежели долго глядеть на свое отраженье,
можно увидеть совсем не свое отраженье.
Значит ли это, что зрение нас обмануло?
Или действительно смерть подступила так близко?






Виновных нет. И более жесток
не тот, кто мучает, а тот, кто плачет.
Но тот, кто мучает, жесток тем паче,
поскольку тоже плачет. На восток
приходит солнце, вспухшее от слез,
и тонет в чашке выстывшего чаю.
Кто виноват? — Классический вопрос.
«Виновных нет», — виновный отвечает.






Снаружи это называется Подъезд.
И изнутри — Подъезд. Скажи, нелепость?
Ему бы надо называться Крепость,
Мотель Для Мотыльков на сотню мест
чудесно спальных. Голубям — карниз,
а нам с тобой — двуспальный подоконник.
где птицам — вверх, там нам с тобою — вниз.
Но ведь не на пол же, неистовый поклонник,
не на пол? На пол. Кафелем разбит
на параллели и меридианы,
качнулся мир. Пять этажей знобит.
Скажи, а ты, как я? Такой же пьяный?
Ты на коленях предо мной, а я
перед тобой, не важно, что спиною,
повержены — скажи, душа моя? —
любовью. Подзаборною. Земною.






Они менялись кольцами тайком,
они в санях по городу летели.
Метели покрывали их платком
и хмелем посыпали их метели.
И путь у них настолько был один,
настолько было некуда деваться,
что не хотелось куриц и перин,
что даже не хотелось целоваться,
а только лица ветру подставлять,
а только на ветру в лице меняться…
Метели мягко стелят. Страшно спать.
Еще страшнее будет просыпаться.






Утенок был гадок и гадко-прегадко одет,
с худыми ногами и тонкою длинной косою.
Лишенный особых царевно-лебяжьих примет,
он громко, нахально, прилюдно гнушался собою.
Открылось утенку, что все, поголовно, скоты,
что радости нет и, наверное, больше не будет.
И страх темноты перевешивал страх высоты.
И больно чесались невылупившиеся груди.






Голод — не тетка, но дядька, но злой депутат,
голосом страшным кричащий про завтрашний голод.
Голод при галстуке, выбрит, откормлен, немолод
Буду молиться о хлебе, бояться гостей,
старых и малых локтями расталкивать буду,
полировать языком до сиянья посуду
Буду молиться о хлебе, не о долгах,
и должникам не оставлю ни хлеба, ни соли.
Дядюшка Голод рассудок мой держит в неволе.






Только отразившись в зеркале дома, в котором давно не бывал,
можно увидеть, как же сильно ты изменился,
особенно если этот дом совсем не изменился,
особенно если прежде ты в нем бывал
каждый день — вечером ложился, утром вставал…
Краны текут по-прежнему и почти ничего не разбилось.
Но ничто так не боится приблизительности, как близость.
Но — время отражаться и время исчезать из зеркал.






«На севере диком…» — Сапфо, а не Гейне.
Ты — пальма. И юг твой, как север мой, дик.
А если из Гейне, то пенье на Рейне,
дуэт Лорелей, а сплочая сплетенье —
Наталья, идем в хоровод эвредик,
которым орфеи и лели — до фени:
с нездешнею нежностью, без сожаленья
покажем им розовый острый язык!






В уездном городишке Н.
жила прекрасная Н.Н.
со старым мужем Н.Н.Н.,
с любовниками Н. и Н.,
но, не любя ни Н., ни Н.
и ни, тем паче, Н.Н.Н.,
сбежала с иностранцем N.,
ища не счастья — перемен.






Сказалась сказка. Жили-были, были-сплыли
матроска, муфта, пелерина, кушачок…
Какое детство вам под елку положили!
Рубить под корень едет в дровнях мужичок.







Надежда пахнет свежим огурцом,
а вера — луком, жаренным на сале.
Избушка, повернись ко мне лицом.
Твой домострой, как мир, универсален.
Домостроитель мой, настройщик стен,
давай три раза в день греметь посудой!
Как в ребрах, в бревнах будем неподсудны.
За дом — полмира: родственный обмен.






Ты сам себе лестница — ноги прочнее упри,
ползи лабиринтом желудка, по ребрам взбегай,
гортанью подброшен, смотри, не сорвись с языка,
с ресниц не скатись, только потом на лбу проступай
и волосы рви. Ибо лестница коротка.






Вечность — скатертью дорога.
Скатерть вечности бела.
Белизну ее не могут
запятнать ничьи дела.
Ни награды, ни расплаты,
ни в блаженстве, ни в огне…
Только версты полосаты
попадаются одне.






Начальник хора, кто начальник твой? —
Начальник тишины, глухой молчальник,
глухонемой о нас о всех печальник,
певец без слов, поскольку пенье — вой,
поскольку отвечаем головой
за песенку, что выдохнуло тело,
а песенка подернется травой,
а тишине ни дела, ни предела.






Кому-то в беде посылают ангелов.
Мне посылают людей.
То ли на всех не хватает ангелов.
То ли хватает людей.
То ли посланных мне ангелов
принимаю впотьмах за людей.
То ли в людях вижу ангелов
и не вижу людей.






Творить? Ну что ты! — Створаживать
подкисшее житие,
житуху облагораживать,
чтоб легче было ее
любить. И любить ее, жирную,
как желтый пасхальный творог…
А ты мне про тайны надмирные,
а ты мне — восстань, пророк!..






Не взбегай так стремительно на крыльцо
моего дома сожженного,
не смотри так внимательно мне в лицо —
ты же видишь: оно обнаженное,
не бери меня за руку — этот стишок
и так отдает Ахматовой,
а лучше иди домой — хорошо?
Вали отсюда, уматывай!






а может быть, биенье наших тел
рождает звук, который нам не слышен,
а слышен тем, кому уже не слышен
обычный звук… А может, Он хотел
проверить нас на слух: целы? Без трещин?
А может быть, Он бьет мужчин о женщин
для этого?






Переплетали волосы и волоски,
не замечали в конце предпоследней строки
на волоске подвешенного меча.
И скатилась твоя голова с моего плеча.






Муза! Я помню сестер твоих, помню все девять
славных имен. Но смогу ли назвать, Мнемозина,
двадцать фамилий моих одноклассников, первый
«В»? И зажмурилась, с памятью в жмурки играя,
и догоняла, хватала в охапку, на ощупь
личность идентифицировала, и, со смехом:
Ружин! Корижский! Емелина! Филина! Штерен-
гарц! Сапунихина! Баринова! После каждой
милой фамилии мне веселей становилось,
будто заложники у террористов отбиты,
будто ребенок украденный чудом нашелся:
Зайцева! Нинка Хапкова! Конунов! Красавин!
Рудик — сиречь, Рудаков! Никого не забыла,
строю по росту — равняйсь! Смирно! Направо! —
С левой ноги увожу со спортивной площадки,
долго — Луканина! долго — Левицкая! Тихо-
мирова! до поворота веду их глазами,
слезы глотая… Покойный Камовников Миша.
Двойрин. Орлов. Ермаков. Дубовицкий. Потапов.






Печаль сорокоуста и стоглаза:
стоглазо плачет, в сорок уст поет
и пропускает след воздухолаза,
сквозь слезы не следит его полет,
и, запоздало спохватившись: где он? —
поет и плачет, что потерян след,
и по привычке называет дедом
того, кто сорок дней уже не дед.






Мертвые к нам всегда лицом.
Но рассасываются могилы.
Старый скворечник новым скворцом
обживается в полную силу.
Подражательница скворца,
я пою. У меня не поется.
Воду пью с твоего лица.
Закрываю створки колодца.






Я и война, мы живем рядом.
Я делаю вид, что мы не знакомы.
Я и война, мы встречаемся взглядом.
Я делаю вид, что мы не знакомы.
Привет, соседка! — война мне кивает.
Я делаю вид, что не чувствую взгляда.
Тогда война меня убивает.
Я делаю вид, что так и надо.






Белый хлеб и белое тело не белы.
Черные мысли и черный хлеб не черны.
Я не знаю, какого цвета тело.
Я не знаю, какие слова нужны
телу, чтобы молиться о теле насущном,
щеку пекущем, как хлеб из грузовика,
телу о теле, хлебе единосущном…
Хлеб преломляемый бел. И бела рука.






Суну руки в карманы брюк,
чтобы чувствовать твердость бедер,
и нарочно сделаю крюк,
чтоб подольше ладонями рук
ощущать принадлежность к породе
прямоходящих. Прямо иду,
центр тяжести перемещая
с дивной легкостью, на ходу
все написанное на роду
ощущая.






Дедушка был мякишем, бабушка — коркой.
Дедушка ел хлеб, отрезая корки.
Бабушка ничего не выбрасывала, даже корки,
оставленные дедушкой, размачивала и ела.
Голод — не тетка, — бабушка. Она не пела
никогда. Он — всегда по пьяному делу,
тенором, хохолок запрокинув белый.
Умер первым. Оставил ее, как корку.
Одна доедает хлеб — мягкий, горький.






Юность в любой мороз без шапки.
Старость в любую жару в платке.
Юность — чтобы не надавали по шапке,
чтобы не оказаться в дурацком колпаке,
чтобы ветер по головке гладил,
чтобы не испортить модный прикид,
чтобы все эти тети и дяди
догадались, что им грозит,
чтобы не падала на пол подъезда —
кто же целуется на ветру?
Вы что, не могли найти другого места?
Старость в платке в любую жару…






Акустика открытых окон
и оптика помытых. Март.
Еще чуть-чуть и лопнет кокон,
и зелень вылупится скопом,
карт-бланш преобразив в грин-карт.
И дети изотрутся в драке,
излаются — и вдруг замрут,
следя, как любятся собаки,
худые драные дворняги —
Дениза с Беси, с Гари Фрут.






Позирую. Облик держу на весу.
Любимые взгляды цитирую взглядом.
Неприватизированную красу
Володя Сулягин оформит как надо.
Скажи мне, Сулягин, любимец богов,
куда это время уходит концертно
и шлёт телеграммы: «Всегда будь готов!» —
откуда? Из отрочества? Из райцентра,
из райского центра?.. Мысочки тяну,
неважно, что ты меня пишешь погрудно,
и всех вспоминаю — а пишешь одну,
и царственно время отходит ко сну,
и всё поправимо, возвратно, пробудно…






Как засыпается на лаврах? —
сбивая простыни в комок.
Как почивается на лаврах? —
без задних ног, без задних ног.
Как просыпается на лаврах? —
с трескучей болью в голове.
Как любится на них, на лаврах? —
так не впервой же на траве!






Могла ли Биче, словно Дант, творить,
как желтый одуванчик у забора?
Я научила женщин говорить,
Когда б вы знали, из какого сора.






Идет-грядет начальнейший начальник,
отцу отцов годящийся в отцы.
За ним вышагивает под уздцы
большое ноздреватое молчанье:
обернуты копыта в облака,
затменьями зашорены ресницы…
Не хватит жизни, чтоб со всем проситься.
Не хватит смерти всем сказать Пока.






О чем? — О выживанье после смерти
за счет инстинкта самосохраненья,
о мягкости, о снисхожденье тверди
небесной напиши стихотворенье.
SOSреализм — вот метод: каждой твари
по паре крыльев — рифм — воздушных весел,
чтоб не пропали, чтобы подгребали,
чтоб им дежурный голубь ветку бросил
небесной яблони, сиречь оливы,
цветущей, пахнущей, вечновесенней… —
О том, что умирание счастливым
заметно облегчает воскресенье.






В поисках слова такой силы,
чтобы дробило зубной камень,
летучих мышей руками ловила,
мышей летучих ловила руками.

В поисках слова такой силы,
чтобы гасило адское пламя,
руками раскапывала могилы,
летучих мышей ловила руками.

Не было слова. Не было слова.
Не было слова. Даже в начале.
И умирали умершие снова.
У меня на руках умирали.






Вдыхаю вдох. И выдыхаю вдох.
И слышать не желаю слова выдох —
не выдохнусь. И мой усталый бог
не будет знать о болях и обидах
моих, а будет знать, что бобик жив,
что ноздри круглосуточно открыты,
как тот ларек, где покупаем джин,
когда все допито, что не пролито.






Любовь — урок дыханья в унисон.
Беда — урок дыхания цепного.
И только сон, и только крепкий сон —
урок дыхания как такового.
Освобожден от обонянья вдох,
а выдох не татуирован речью,
и проявляется в чертах — двух-трех-
лица — лицо щемяще человечье.
Ты — человек. Запомни: только ты
и более никто — ни зверь, ни птица —
спать можешь на спине, чтоб с высоты
твое лицо к тебе могло спуститься,
чтоб, выдохнув из легких черный прах,
дышать как в детстве, набело, сначала,
и чтобы по улыбке на устах
твоя душа впотьмах тебя узнала.






Мои родители были девственниками.
В 22 — даже по тем временам перебор.
Правда, папа слыл в общежитии бабником,
но он ходил по бабам, чтобы поесть,
потому что жил на стипендию.
К маме он тоже сначала ходил поесть.
А когда в институте пошли разговоры о свадьбе,
маме подбросили книжку
«Как девушка становится женщиной».
Но мама ее выбросила, не раскрывая.
Им было страшно меня делать.
Им было странно меня делать.
Им было больно меня делать.
Им было смешно меня делать.
И я впитала:
жить страшно.
Жить странно.
Жить больно.
Жить очень смешно.






Сон на веки наложит швы
гнутой иглой ресниц.
Я наседка своей головы.
Норма пятьсот яиц,
и нужно запомнить пятьсот имен,
чтоб семь смертей отвести.
Но расходятся швы незаживших времен.
С добрым утром. Здравствуй. Прости.






Мир тебя не узнал — богатой будешь
в жизни иного, лучшего, вечного века.
Чем богатой? — Забвением. Ты забудешь,
как обидно было быть человеком,
как истязало душу тело — Сальери,
мстящий Моцарту за свое небессмертье,
точно знающий: рай, он на самом деле,
но выдуман ад и все его черви и черти.






Бабушка не пускала. Но Федор надел ордена
и пошел в Совет Ветеранов. Блажен муж
иже не иде в совет ветеранов в такой мороз
в свои девяносто. Но Федор надел ордена.
И почти вернулся. Каких-нибудь двести шагов,
сто стуков палочки — и был бы дома, но тут
дедушку Федю убил наповал Дед Мороз.
…лежал на снегу, желтый, как апельсин.
Палочка — рядом, — древко. А знамени нет.






Невесомость — это фуфло.
Все живое имеет вес.
Все любимое тяжело.
Всякой тяжести имя — крест.
Новорожденный. Часу нет.
Вместо имени — вес и рост
и любовная тяга планет,
и тяжелое пламя звезд.
Даже тень оставляет след.
Эвридикин отчетлив шаг.
Тяжек мрак. Тяжелее свет.
Никакой невесомости нет.
Космонавт, не кривляйся, ша.






Дорожка зарастает на глазах
пахучими колючими цветами,
мгновенно оборачиваясь за
спиной плодоносящими садами.
Шаг влево — достаешься соловью,
два вправо — приснодевин дивен терем…
Ребенок, потерявшийся в раю
потерянном своем, вдвойне потерян.






У первых людей не было матери.
У последних людей не будет отца.
Адам, каково это — жить без матери?
Дочь моя, каково — без отца?
Робинзонада райского острова.
Отсюда большая земля не видна.
Зачем же на дне наслаждения острого
волною морскою горчит вина?






Спим в земле под одним одеялом,
обнимаем друг друга во сне.
Через тело твое протекала
та вода, что запрудой во мне.
И, засыпая все глубже и слаще,
вижу: вздувается мой живот.
Радуйся, рядом со мною спящий, —
я понесла от грунтовых вод
плод несветающей брачной ночи,
нерукопашной любви залог.
Признайся, кого ты больше — хочешь
елочку или белый грибок?