***


Место подвигу есть, но не в клетках саднящих жил,
Не в зобу дикой птицы, что люди прозвали сердцем.
Утром, веки открыв, осознать, что ты еще жив,
И, от этой мысли не умерев, одеться —

Вспомнив то, что будучи homo sapiens, ты носил.
Сделать шаг в Неизвестность в обличии лестничной клетки.
На ладони рассыпать остатки душевных сил,
Сжать в кулак это мужество и — улыбнуться соседке.

Приползти на работу и в кресло врасти опять,
Чтобы вылупиться из его скорлупы к обеду.
Телефону семь цифр спасительно кратких назвать
И услышать: «Прости, но сегодня к тебе не приеду...»

Выйти в дождь в 18:00 из тюремных стен,
Замереть над каналом, несущим суровый морок
Тайн и некогда брошенных в воду бездвижных тел,
Поборов силу тяжести, сделать направо сорок

Девять шагов — до зыбучих песков метро,
Не забыв две газеты купить, чтобы выглядеть чинно.
На замок чертыхнуться и выпить оставшийся ром,
Подаренный кем–то на прошлые именины.

Снова номер набрать и пропеть: «Я тебя никогда...»
На четыре презрительно–длинных гудка.
Известно —
Место подвигу есть. По размеру — с нужду кота.
Но, быть может, коту это место куда полезней?..


***

иссушен, выдублен и скукожен
стоп–кадр сегодняшнего заката.
сыграй на этой гусиной коже
свое хваленое пиццикато

и — что там, черт побери, умеешь —
уместное в этот (почти что важный!)
момент, когда становлюсь умнее,
смелей, покладистей, может даже

добрей — горстями сгребая простынь,
подушку стискивая зубами...
когда спасительный холод «Holstein»
сдирает с глотки уже на память —

на «пять» заученное послесловье
и послевкусье боев без правил,
которые страшно назвать любовью
на ринге влажного одеяла

за тысячу миль от родины: терра
инкогнита — будущее у действа
сего. с надоевшего тильзетера
выбор падает на адыгейский

чуть пресноватый, солоноватый,
неутешительный на голодный
желудок — жуешь как комочек ваты...
ты только не дай мне заснуть сегодня.

а завтра буду выделывать петли —
ТУ приземлится в Москве к закату...
сыграй уже, ну чего ты медлишь?! —
свое хваленое пиццикато!..


***

Поспать. Ну хоть чуть–чуть ещё поспать...
Фосфоресцирует сквозь веки: 6:05.
Слепым дождём — лениво, полусонно —
рассвет уже карабкается в окна.

Тень твоего тепла в ладонях бродит
(не память даже, впрочем, что–то вроде...) —
я отвыкаю просыпаться рядом.
Бурлящий кофе манит горьким ядом.

Глотаю кипяток. Роняю пепел. —
Всё до закономерности нелепо
— как крестик — вечный крестик! — на запястье.
(Что не забыть?.. купить зубную пасту...)

Сдуваю пыль с копны бумажных детищ:
а, может быть, сегодня ты приедешь?
Мой новый день ударит в прежний бубен
из телефонной трубки: «Не — до — сту — пен».

...С черновика в неубранной постели
я выхожу в обычный Понедельник.

***

День отползает. Тени растут пугливо.
Руки ослаблю. — Выпущу. И застыну.
Сдержанный пульс курантов пронзает ливень.
Ночь нависает лезвием гильотины.

— Слышишь, любимый, какие ветра подули? —
Снова мне кутать плечи и клясть погоду,
Плакать в рубашку, повешенную на стуле,
Пахнущую тобой и твоим уходом.


***

не отступить. не сдаться.
избежать святотатства.
не применять насилия —
оставаясь пассивными
богоугодными тварями,
даже не переговариваясь,
вдумчиво, втихомолку
ищем в стогу иголку
Смысла. и весь секрет
в том, что иголки нет.



Сдавая карты — на раздевание —
ночь надо мной смеется:
в моих стихах не хватает концепции повествования
и эмоций...
бьется
бабочкой по стеклу — сердце о шепот «Где же ты?»
эта картежница скоро оставит меня
совсем без одежды
между
пропастью пары бессвязных строк
и стоном протяжным: «Где же ты..?»
в моей любви недостаточно логики притяжения
и надежды...

но когда я ложусь щекой на твое плечо —
(этот клочок
цензура рассвета вычеркнет) — становлюсь
близорука — не вижу дальше дыхания —
плюс
готова к безумствам — голову очертя:
вся моя дальновидность летит к чертям
тост за последний кон — остаюсь в дураках.
в стакане — яд? —
остатки вина и сна мы поделим поровну
со стрелочным скрипом–скрежетом
и криком звериным: «где же ты?!»
ночь длинна. (Ночь до дна!)
когда ты смотришь куда–то (в сторону?! — ах!
светает),
во мне не хватает
самой меня.


***

Она выпивает Лонг–дринки залпом,
она предлагает рвануть на запад —
искать сомнительные богатства
— ей небезразлично, где разлагаться.

Она жалеет пчелу в сиропе
гораздо больше, чем всю Европу.
(И та и другая сдохнет, впрочем,
от сахара в жизненно важных точках)

...И небо глянцевого окраса,
и незаурядная пылкость лета...
— спустя четыре коротких фразы,
способных обрушить тоску на Фрейда, —

она проявляет гуманность — длинной
трубочкой с каплей коктейля топит
пчелу и (все мы — вода и глина!)
снимает свой символический топик,

уже полулежа в шезлонге. — Полу–
шепот срывается снежным комом.
(Конечно, будь я мужского пола —
она говорила бы по–другому...)

И я расправляю бескрылую спину —
время с пониженным гемоглобином
хлещет из порванной вены — свернется
ржавчиной жизни в ладонях. Солнце

вдруг тяжелеет, ложась на плечи
лучом каленым, и плавит кожу.
Мне нечем, нечем,
нечем ее обнадежить...


***

А утром город томится в туманной кашице —
Неподалеку — река или, может, озеро...
Я не узнала наверняка, но кажется —
Это уже не важно: я все здесь бросила.

Заедаю желанье повыть мороженым
Оно прилипает к пальцам смолою ржавою.
Желтая тыква такси до вокзала. Тоже мне —
Золушка... здесь таких беглецов не жалуют.

Вместо туфельки — жизнь на ступеньке — пользуйся.
Мне теперь ни к чему, да и нечем подчевать...
Ах, как я целовала тень твоего лица —
Исступленья и нежной истомы зодчество!

Ах, как я под руками твоими плакала! —
На две жизни вперед глаза обезвожены...
Сколько же вас таких — изощренно лакомых,
Сколько же вас таких — безоглядно брошенных...

Только бы не остаться навек задушенной,
Только бы не проснуться бескрылой женщиной,
Не раствориться в сонме обедов–ужинов
Мокрой щекой к твоей прижимаясь вещи, но...

Кутая плечи в чей–то пиджак под ветра вой —
Время настанет памяти вынуть козыри...
Я отыщу на карте туманный город твой —
Выяснить, что ж там было: река ли... озеро...