 |
|||||
 |
 
|
||||
 |
|||||
|
Алексей Остудин Жене Снег первобытный магмой бронзовеет, грядущий день готовится на взлёт. Не повезло с Везувием Помпее, да и тебе со мною не везёт. Подряд курю — чаи в ночи гоняю, проветриваю кухоньку в мороз. В цветочные горшки твои роняю, ошпарив пальцы, пепел с папирос. Помазанник на трон царя Гороха, чихнешь — он бубенцами зазвенит... В моей груди прошедшая эпоха гуляет, как хронический бронхит. Распластанный на крыльях птицы-тройки, в какой момент зевнул я: со смешком, всех деревянных кукол перестройки осыпал враг волшебным порошком? Доколе нам теперь, терзаясь прошлым неизлечимым, хоть огнём гори, обратный путь искать по хлебным крошкам, которые склевали снегири? Первая любовь Весь опыт — за спиною в школьном ранце, но почему, прозрением дразня, простая цепь химических реакций так тяготит и радует меня? Что наполняет негой каждый кластер — в шестнадцать лет звонок на перекур... Там, где мелькнула лисья морда страсти — прольёт огни на ёлку Байконур! Умыт дождём, декабрь летит с катушек, ходулен по асфальту каждый шаг... Не притворяйся рыжей, хохотушка, довольно загорать через дуршлаг! За пазухой моей избыток хвои. С губы роняет искры «Беломор» — я, понимаешь, искренен с тобою — зачем на рану сыплешь NaCl? Из атомов колеблющихся соткан, шепчу мгновенью каждому «замри...»: бьют волосы твои огнём из сопла ракеты улетающей с Земли... Новогоднее Принцесса неуёмная точь-в-точь, с ожесточённым нервом вдоль спины — на облаках ворочается ночь, измучена горошиной луны. Не дворник дядя Боря, а Борей фанерный щит толкнул из-за угла... И вылетает снег из фонарей, с разбегу — раскалённый добела. Предновогодний кончился аврал. И занялся дымящийся прилив, где бомж бухой тепла подворовал, в кармане подворотни закурив. Запомнить что ли этот негатив — Шлепки петард и прочей лабуды... Пропеллер на резинке накрутив, слетать на Пионерские пруды? Прошедшее моё — гори огнём, выращивай графит в карандаше. Как хорошо, любимая, вдвоём! Но невозможно стало — в шалаше. Память Олимпийской деревни броня — прёт комбайн. А на ферме легко молоко попадает в меня, если я не попал в «молоко». Зреет в воздухе неги нуга — собирай и — в амбар, под засов. Тянут время пустые стога — половинки песочных часов. Думал, в сердце всё это несу: стрекот мяты и запах сверчков... Верил, что зарубил на носу, вышло — след от оправы очков... Лестница в небо С осанкой прямой монгольфьера дождусь ли терпеньем струны, когда голубая Венера закатится в лунку луны, последний любитель с балкона высматривать утром, до слёз, сквозь чёрный бинокль махаона морзянку холодных стрекоз. Сложилась карьеры стремянка. Перке — это капелька лишь — в душе незажившая ранка. На сердце подкидыш-голыш. Стрельнуть бы на стройке карбида, наделать бутылочных мин! Закончились «Джоплин» и «Битлз», на донышке — «Лед Цеппелин»… Кто знает, в чью память заброшен, привыкнувший жить с кондачка, сквозь небо гребу огорошено в байдарке сухого стручка. Голубь Июля Вдруг в шесть утра защёлкал выспренно скворец! И не заснуть уже... Так, за мгновение до выстрела нагана — в неге, в неглиже — вернёшься в тишь и — просыпаешься, умыться мчишься босиком в июльском детстве. Просыпается вода, соединясь с песком. Налево — алыча неспелая, Направо — солнечный туман. А синеву, белее белого, лохматый штопает турман... Роняя пёрышки вощёные на шляпы дачников-страшил, он ловит взгляды восхищённые, которые запорошил, тебе, последнему из зрителей, погасит утренний озноб, остатком из огнетушителя, перекрестив горячий лоб... Житие мое.... Дыша с трудом и шорохом (в груди одно ребро расшатано, наверное...) я доктора прошу: не набреди на остриё блуждающего нерва. Обидели... я был всегда раним, житейский сор накапливая в сердце... Вельми понеже аки херувим — в компании друзей под водку с перцем! Не держит Статус-кво метаболизм, слабеет пульс и зрение садится в преддверии отплытия без виз, в республику берёзового ситца... Тоскуя, в баре «Суши вёсла» плачь, пока у микрофона зло и кротко охапку скользкой музыки скрипач придерживает чутким подбородком! Сон в Крыму Горевать в безделии не велено, лучше, распахнув окошком сад, спой мне, можжевельник, коктебельную под высоковольтный гул цикад. Выбив барабанку перепонную, пусть прибой, шурша сухим вином, плёнку номер шесть магнитофонную зажуёт у мыса Меганом. Посмотри: бомжом с отбитым поддыхом, степь, надвинув месяц козырьком, задохнулась виноградным воздухом, выпуская гроздья пузырьков... Съехав по тропе, как по царапине свежей, в гроте, пахнущем тюрьмой, князь Голицын юного Шаляпина уморил шампанским и далмой... группу иностранцев граппой радовал, подчевал источником вина. Пробку жёг над свечкой и загадывал: вот «придут иные племена....» СМС-ка в Латвию Не балует снежок купюрным хрустом… репей апреля в холке у дворняги… Пенсионер Петров приводит в чувство оттаявшее тело колымаги — облить бы эту дрянь сырым бензином, а то не загорается соляра… Стоял бы Банионис, рот разинув, в тефлоновых доспехах от «Солярис»! Постись, до Пасхи, с русскими, Донатас, монтажную обугливая грустно. Настал турнир, пора давить томаты, и рыцарю ломать уста лангуста… Тебя тошнит от запаха пекарен. Вон, кучер от кутюр, под вечер стрижен в карете, санитарами затарен, кленовым соком — почечки оближешь. Пусть даме сердца выпад твой притворен, ей недосуг — с поклонником проворным. С её колен летят, как с колоколен, ладони голубей лабораторных. Корпускулы на лист табулатуры уже текут малиновым вареньем. А ты вцепился так в клавиатуру, что отрубилась кнопка вдохновенья… Азарт Оперируй соусом Табаску нежный, как беременный скелет, не буди горячую собаку, с лапами из мокрых сигарет! Не поранься иглами пийота, даже принимая «Докси-хем»… Твой, до боли: с птичьего полёта, город детства — свалка микросхем. Наступи, эпоха возраженья на мозоль портянки на денёк… Пусть, посажен в камеру слеженья, Родионов ухом не ведёт. Здешние Рахметовы, наверно, втихаря, за пазухой страны, отсвет принимают внутривенно так и непогашенной луны… Пульса нитевидного стокатто, до ре ми — доколе, да вино! Выиграешь к вечеру заката жареную рыбу в домино… |
||||
|
|
|
|
||||||||