+++

Старый город у моря. И чайки летают над баржей
В вечном поиске рыбы. Салат поглощая со спаржей
Одинокий седой господин из кафе «Биатриччи»
Наслаждается тем, что его лично поиски пищи
Завершились сегодня не в серых московских покоях
А в уютном местечке, у столика с видом на море
И не летом, как прежде, в Крыму, а сейчас, ближе к марту
В городке, занесенном ещё не на каждую карту
От того, что весь город и есть — чайки, баржа, да берег

...И куда не заносит тоска при наличии денег...

+++

Старый маленький город у моря. Прибрежные глыбы
Пахнут ссохшимся птичьим пометом и вяленой рыбой,
Ей же пахнет асфальт и крутых волнорезов гребёнка
Неспособная пряди волос расчесать у ребенка,
Но способная как-то сдержать буйство водной стихии...

На единственной площади часто читают стихи и
Вечерами танцуют у статуи древнего старца
Содержащего в равных пропорциях ржавчину с кварцем
Впрочем, это же можно сказать и про местные лица

Редкий гость, завозимый сюда из далекой столицы,
Оставляет таксисту на чай, но в глазах у таксиста
Вместо слов благодарности светится «Asta la vista»
Мол, при всем уважении, сударь, дорога обратно
За отсутствием прочих машин выйдет вам троекратно...

+++


Одинокий седой господин гонит грустные мысли
В этом маленьком городе с ним как-то быстро все свыклись
[И собака у входа сегодня уже не рычала]
Равномерный стук лодок о грузное тело причала
Не сродни, слава Богу, привычному стуку вагонов.

Если б кто-нибудь знал, сколько он перешел Рубиконов
Сколько раз он ни слезным мольбам, ни советам не внемля
Зарывал свой истершийся жребий в соленую землю,
Чтобы жрать здесь салат и не слышать ни мата, ни фени...

Мир вокруг продолжает к закату наращивать тени
И уставшие чайки сбиваются в мелкие стаи.

Господин достает портсигар и тихонько зевает.

+++

Старый маленький город у моря. Такая картина,
Что посмотришь, и кажется — верно, не хлебом единым
Должен жить человек. Правда, тот, кто лишился обеда,
С этим будет согласен едва ли.

Сочтет это бредом
И хозяин пекарни, укрывшейся за поворотом,
Вот уже сорок лет только хлебом одним и живет он
Им же кормит жену и детей, им варганит заначки,
И бывая в столице, играет. Играет на скачках..

Ветер гонит горячий песок по забрызганным бунам,
Эта ночь будет лунной. Да, да, обязательно лунной.
Шум воды нарастает, и море становится ближе,
И за шумом не слышно уже ни вороньих интрижек,
Ни народных гуляний, ни шелеста старой тетради
Ни намеков судьбы, ни шагов подходящего сзади.



+++


Редкий гость изучает часы. На часах ровно девять.
Самолет будет в полночь. Успеет. Конечно, успеет.
В крайнем случае — чуть переплатит за скорость таксисту.

Старый город не спит. Да оно и понятно — убийства,
Здесь бывают не часто. Тем более так — без мотива...
Престарелый фотограф наметил уже перспективу
Зарядил аппарат и пытается выцелить бритву...
Рядом воет собака.

И кто-то читает молитву.

1

Ну, здравствуй, брат. Прошло пятнадцать лет
С тех пор, как я ушёл. Моей пропаже
Поди, дивились голуби и даже,
Повымерли, должно быть. Стольких бед
Им в раз не пережить. Ты скажешь «Нет!»
[Пятнадцать лет спустя чего не скажешь]

1

Да что уж там...
Теперь до голубей
Мне, если откровенно, мало дела...
Моя семья так сильно постарела,
Что кажется — в один из майских дней,
Я стану младше собственных детей
[помимо нерожденных].

До предела
Урезав текст, отточенным грошом,
Черчу тебе, на ломанном дельфийском,
С оказией письмо на обелиске...
Ты хочешь знать «куда же я ушел»?

Ну, слушай, брат.
Со мной все хорошо.

Пишу тебе из мрачной дельты Стикса....

1

Закаты от рассветов здесь почти
Неотличимы — в солнце мало проку
Когда за место неба, где-то сбоку,
Расщелина в земле. Ты не сочти
Мои слова за жалобу. Отнюдь.
Здесь хорошо. Конечно, мало света,
Но по весне, в разливах Черной Леты
Об этом редко вспомнит кто-нибудь.

1

Ты не подумай. Разум мой не стих,
И даже память, вроде, не слабеет —
Ведь кто-то ж помнит пение Орфея
И поступь Эвридики, пусть таких
Осталось мало.

Я же берегу
Осколки дней под крепкою бронею:
По-видимому встретиться с роднёю
Не суждено — на дальнем берегу
Приезжие толпой изводят тушь
Записываясь в очередь...
Но Стикса
Не перейти — Харон пять лет как спился.

И с той поры не видно новых душ

1

Вобще разруха, что ни говори...
Аид сбежал.
Сизиф забросил камень.
И кажется, что Лета скоро канет
сама в себя...

Но знаешь, Изнутри
Все это [уж прости мне мой снобизм]
Я однозначно видел [как-то, где-то]...

Ты можешь не поверить мне, но это...
Похоже подозрительно на ЖИЗНЬ

1

Пишу тебе из мрачной дельты Стикса....
«Ну, здравствуй, брат. Прошло пятнадцать лет»

Докурив «житан» отправляю окурок в тишь
Глубины ночной, и, не зная других приемов
Выхожу во двор, за собой оставляя лишь
Чуть заметный свет
В рокировке дверных проемов

В этом городе нет аллей. Ветер Норд-Норд-Вест
Снова дует здесь, разрывая вуаль туманов
Вековая стройка с обильем отхожих мест
Бесконечность свай
И засилье подъемных кранов

Растворяясь вновь средь отходов и вторсырья
Замедляя пульс до игрушечных трех ударов
Я с тоскою смотрю на птиц, для которых я
Стал давным-давно
Частью уличных тротуаров...

Как символ веры — киевский вокзал.
Как исповедь — движение по кругу
Литых колёс.

И лучшая подруга,
С которой ты, увы, не переспал,
Прощается с тобой.

Беги, беги.
За новой жизнью,
Лучшими стезями.
Не важно, что заклятыми друзьями
Расстались закадычные враги.

Луна, как свежевыпеченный хлеб,
Вновь катится по небу левым галсом,
И я молюсь, чтоб ты не догадался,
О том, что машинист давно ослеп,
О том, что проводник, умерив прыть,
Теперь сидит спокойный и угрюмый...

И вечность впереди, чтоб всё обдумать.
И даже больше, чтобы всё забыть.

Камень

Так и живем — не поверишь — на новый лад.
Пьем и на дни рожденья не дарим роз.
Вроде бы знаем, что натворил Пилат.
Только уже не помним, кем был Христос.

Зимы теперь теплее из года в год.
Сны стали проще и ярче картин Дега.
Так бы и спал — не поверишь — укрывшись под
Кипой снегов. Да какие теперь снега...

Так бы и спал — не поверишь — открыв глаза,
Здесь, где осенняя морось попала в плен,
Здесь, где туман застрял, зацепившись за
Литеры «М» потускневших кремлевских стен.

В каменном городе, где не берут в расчет
Календари, где дожди — круглый год в окно...
Так бы и спал в частоколе кривых трущоб,
Вбитых по контуру детских площадок, но

В круговороте дней, бутиков, зарплат
Только покойник может заснуть всерьез.
Так и живем — не поверишь — на новый лад.
Всё хорошо. Но порой не хватает слёз...

Ножницы

До тех пор, пока в выжженных пороховницах
Оставался на порох малейший намёк
Она тоже читала журнал «огонёк»
Вырезая кроссворды с последней страницы.

Она тоже жила в театральных кружках
И читала со сцены «осла» Апулея,
Посещала кино, и несла к мавзолею
Раз в три года цветы. И пока на висках

Седина не сыграла стремительный блиц,
Принимала со смехом житейскую ересь.
[Как потом оказалось, была своя прелесть
В дефиците сапог, и в нехватке яиц]

***

А теперь — в час, когда не болит голова,
Она выпьет вина, что-то вышьет на пяльцах
И расскажет тебе, как когда-то на пальцах
Разыграла всю жизнь.
Цу-Е-Фа.
Цу-Е-Фа.


Бумага

...Да и потом всё писала кому-то на белых,
точно альпийские будни, листочках бумаги,
клеила марки к конвертам и даже хотела
что-то отправить... Но дети, работа, зигзаги
мелких семейных забот... мы все слишком зависим
от повседневного быта и выплат зарплаты...

И остаются лежать пачки брошенных писем,
брошенных писем, оставшихся без адресата...


***

Стоит исчезнуть на несколько лет, и, вернувшись,
Можешь уже ничего не застать — панорама
Города будет иной, ресторанчики «суши»
Просто исчезнут как вид, все подъемные краны
Перекочуют на новые стройки, машины
Сменят свои номера, и названия улиц
Станут циничней...

Не слушая, но повинуясь,
Светлые люди в возне погрязают мышиной...

Теперь, когда все приметы считаются чем-то пошлым
Я снова оставлю мелочь на склоне горы Ай-Петри.
Когда паруса исчезнут, мечты о попутном ветре
Исчезнут за ними следом, оставшись в далеком прошлом.

***

Мой дом всё на том же месте, и снег на его карнизах
Наверно уже растаял, но в залах всё так же глухо,
Как вечность назад, когда я, покинув его без визы
В дальнейшую жизнь, оставил лишь пыль на полу.

Старуха
Выходит во двор под вечер и кормит вчерашним хлебом
Окрестных ворон и галок. В распахнутые ворота
Заглядывает прохожий, довольный спокойным небом,
Заводит часы и молча скрывается за поворотом.

***

Теперь, когда все оглохли в стремлении к «dolce vita»,
За сорванным крепким басом не слышно уже бельканто
Я знал многих падших женщин, читавших Дидро и Канта,
И многих почти блаженных, не знающих алфавита....

***

Состарятся незаметно кровати во всех альковах
Завянут цветы на окнах, и пыль поглотит ступени,
Пустая коробка дома отбросит свои оковы
И станет последним пунктом на карте невозвращений

Теперь города похожи один на другой. Цепочки
Рекламных щитов сжимают их сердце рукой атлета,
Печально, но мысль об этом немного покровоточив
Зайдется печальным смехом.
Погаснет.
И канет в Лету

***

Теперь, когда сети стали и церковью и мечетью
Герои новейшей эры живут на других широтах
Когда голоса и звуки помрут в телефонных сотах
Едва ли кто вспомнит то, что мы звали живою речью

***

Плывут города и лица, мелькают дома на трассах
Из тех, кто меня заметил — едва ли кто вспомнит профиль
Когда твое утро пахнет слежавшимся за ночь матрасом
Завидуешь тем, кто помнит, что значит хороший кофе

Они уже точно знают — добрались бы до рассвета
Не стали бы любоваться — содрали бы всю сусальность,
У них тут каждое утро — лишь очереди в туалеты,
А у других — представь себе — в домах по четыре спальни...

***

Мой дом всё на том же месте, но снег на его руинах
Уже никогда не стает.
Соседский умалишенный
Заглянет сюда порою, сжимая кулёчек с пшенной,
Но, встретив такую пустошь, пройдет виновато мимо...

***

Вместе с тобою из дома исчезли метеосводки,
Скомкался распорядок дня, закончился лёд
В морозильнике, и одна за другой пропали твои черты,
Твоя привычка говорить на повышенных интонациях,
Твоя манера скрещивать пальцы...

Остался лишь бесценный опыт узнавать по походке
Тех, кто уже никогда не придет,
Лишь талант останавливаться за пределом последней черты,
И умение правильно вести себя в ситуациях
Которые больше не повторятся...

***

Да, теперь уже многого не увидишь — бурелом
Из спичек остался, но жидкое мыло
Скоро сотрет и его следы, как уже был стёрт след
От уродовавших подоконник горшочков
С узорами из Кама-сутры...

Досрочно-освобожденным нет времени думать о былом,
В котором из хорошего-то и было,
Разве что тихий свист чайника, запах свежих газет,
И хриплый голос кухонной радиоточки,
Желавший нам доброго утра....

Поэзию давно пора свести на нет,
Чтоб вновь переплести слова её и звуки,
Пока в своих домах не сдохли все старухи,
И в окнах не иссяк «тот несказанный свет».

Пока ещё стоят крещенские морозы
Над русскою землей. И самый первый снег
Принаряжает вновь пенёк моей березы,
Ночь, улицу, фонарь. И несколько аптек.

Поэзию давно пора распотрошить,
Разрезать на куски, промыть и перекрасить,
Ноктюрн на флейте труб уже совсем не катит,
Мгновений чудных нет, и с каждым часом жить

Становится скучней — некрасовская муза
Спилась в своем гробу, и дружною толпой
Сбежали все друзья прекрасного союза.
И из лесу никто студеною порой

Не выйдет на мороз, бубня под нос «вестимо»,
Не припугнет детей, прижав ружье к плечу....
Закрыли кошельки бродяги — пилигримы
Подъезд парадный пуст. Никто не скажет «Чу»...

Ночь. Улица. Фонарь. Но взорвана аптека.
И некому собрать расплесканную ртуть...

Окислился металл серебряного века.
Поэзия мертва.

Скажите что-нибудь...

***

Когда в игрушках кончится завод,
И сбудутся все скверные приметы,
Цветной бульвар останется без цвета,
И милый Карлсон больше не придет.
Из юных глаз уйдёт лихая спесь,
И на плацдарме кухонной клеёнки
Замолкнут оловянные пушчонки,
И в этот миг окажется что здесь
Закончилось не детство, но мечта
Разбившись, как волшебник в вертолёте.

И девочка из комнаты напротив
Дурна собой.

И вы с ней не чета.

***

Рабочий день. Все двери на засов.
Ребёнок робко смотрит из-за шторы,
Как циферблат расплавленных часов
Украденных с картины Сальвадора,
Рябит на глади лужи. Муравей
Скользит поверх на тонком жёлтом судне.
И Осень начинает чуть быстрей
Вертеть калейдоскоп московских будней.
Но незаметно...

Разве что один
Седой прохожий с книжкой Майна Рида
Нахмурится, пытаясь уловить
Движение, которого не видно.

я, видимо, скоро вернусь.
нет,
про твой адюльтер
еще не забыл [он не вышел из сплетен и сводок],
но вдруг оказалось, что грохот твоих сковородок
намного приятней, чем их «что изволите, сэр?»
я, видимо, скоро вернусь.
буду вежлив и кроток...
конфеты, сухое шампанское,
кофе-глясcе...

здесь, знаешь ли, как-то паршиво.
никак не пойму:
зима ли так действует
или отсутствие споров
и то, что за матовой вязью морозных узоров
нельзя отличить от публичного дома тюрьму.
здесь все как один обсмотрелись «Ночного дозора»,
но, выйдя из тени, попали в кромешную тьму.

я все понимаю: эпоха являет свой дух
и вновь повышает сорвавшийся, вроде бы, голос.
у каждой «O, tempora!» сразу испортятся «mores».
когда по TV, на глазах изумленных старух,
какой-нибудь Педро споет для какой-нибудь Лорес
дешевую мыльную оперу.

знаешь, мой слух
не очень-то нежен, но самая черная грусть
вселяется в душу, когда с перекошенной сцены
по воле продюсера пьяный и голый Ромео,
избивши Джульетту, читает стихи наизусть...

а впрочем, все это неважно.
к чертям все измены,
включи кофеварку

[я кажется скоро вернусь]

Столько лет — и ни разу не вспомнить тебя нагой —
Столько долгих лет, что другим их с избытком хватит,
На семейный подвиг до дырок в цветном халате
И износа домашних тапок, в которых бой
Невозможен — а я всё боюсь зацепить ногой
Опустевший край на твоей стороне кровати.
Я не слушаю джаз, но, бывает, хожу в кино,
Посещаю музеи и выставки иностранцев,
И порой на частотах местных радиостанций
Мне мерещится голос забытый не так давно.
Если я не смогу обходиться без сигарет,
Буду жить сигаретами. Помнишь, как нас учили?
«Без привычек и принципов в жизни нельзя». Не ты ли
Все твердила об этом? С тех пор как тебя здесь нет
Одиночество вновь обрело свой законный цвет.
Неприглядный цвет отсыревшей оконной пыли.

Рахману Кусимову

Мне сегодня приснился опять твой скучающий Питер
Город всех настроений — веселых, печальных, капризных,
Тот, куда сила воли и принцип случайных событий,
Исключают мое возвращение в нынешней жизни.

Пропечатанный кем-то в каналах и каменных плитах,
Город детской мечты, пусть размытой и малость потертой,
Сорок пять островов, облицованных серым гранитом,
Где, срываясь опять со второго на сорок четвертый,

Я бродил в этом сне, вдоль изгибов казанской подковы,
Вроде вновь среди вас, но опять ни к чему не причастен...
Улыбаясь смотрел, как над черной Невой в пол-второго
Разводные мосты делят город на мнимые части.

Я дошел до кунсткамеры вплавь, правда, выглядел глупо,
Я приснил себе литр коньяка — чтоб бороться с прохладой.
На другой стороне, окончательно дело запутав,
Летний всадник промчался галопом до Медного сада...

Мой будильник разрушил оковы дремотных обманов,
И, проснувшись в Москве, как всегда без особых усилий,
Я покинул твой город, холодным осенним туманом
Растворившись среди параллелей васильевских линий...

**

Извини за стиль и за мой покосый,
как забор в селе захолустном, почерк.
Я бы мог ответить на все вопросы,
только ты едва ли теперь захочешь
что-то слушать. Запах сырой извёстки
Отдает дешёвой зубною пастой.

Мы опять застряли на перекрестке
не дорог, но судеб разбитых...

Здравствуй

***

Этот город соткан из поликлиник,
магазинов, прачечных, метростроев,
и когда в разорванном птичьем клине
узнаешь рисунок своих обоев,
то проходишь мимо без интереса,
будто держишь путь из уборной в кухню.

Если небо рухнет на эту местность,
Будет лучше всем...

Но оно не рухнет.

***

Иногда, уставши от всех нелепиц,
От житейской фальши и ширпотреба,
Обращаешь взор на ночное небо,
где висят пустые ковши медведиц,
освещая то ли ворота рая,
то ли звёздный путь [что, конечно, дальше].

Мы сплели созвездья из млечной каши,
И они горят.

Ничего не зная.

***

За окном картинка ночного града —
Натюрморт в оттенках немытой свёклы.
Фонари роняют на автостраду
Чуть почаще — свет, чуть пореже — стекла.
Извини. Я просто опять скучаю.
Как хороший клоун от глупой шутки.

Вечер был отравлен зелёным чаем.
День — испорчен утром.

Ещё в маршрутке.

***

Наши паспорта не имеют штампов,
Чтобы их стереть. Послужные списки
Потерялись в урнах чужих почтамтов,
Под завалом писем, судебных исков,
Рукописных схваток, в которых голос

Не имеет веса, по сути дела...

Я — спасибо — снова и пьян и холост.
Ты — спасибо — сделала, что сумела.

Что-то жжет изнутри — может быть неживая вода,
Может быть одиночество — слабый, но едкий наркотик...

Осознав невозможность спасения, как никогда
Ощущаешь себя сочетанием кожи и плоти...

И не в силах покинуть привычный уют кабака,
Застревая в чугунных решетках литых водостоков,
Продолжаешь тихонечко жить, правда жить абы как,
Разбавляя реальность густым апельсиновым соком.

И опять через силу любить свой потрепанный мир,
Каждый день созерцая с тоской, как твое отраженье,
Осторожно скользит в ванных комнатах съемных квартир
Чуть заметно цепляясь за трещинки в кафеле. Жженье
Исчезает в груди, как обычно, в пол-пятого — в пять,
Когда Время слегка начинает похрустывать между
Шестеренок наручных часов, кем-то пущенных вспять...

И когда за окошком зима как-то грустно и нежно
Начинает играть ледяную мелодию на
Ксилофоне сосулек и клавишах из черепицы,
Вспоминается детство и сказки Кота — Баюна,
Вспоминается то, что обязано было забыться,
Но зачем-то живет в пыльных кипах прочитанных книг,
В складках креповых штор и на струнах разбитых роялей,
Где устав от мирской суеты твой печальный двойник
Спит, укутавшись в плед, и в надколотом жизнью бокале
Рядом с ним — апельсиновый сок...

Возвратись ты туда
Он, пожалуй, проснулся бы... Встретил тебя на перроне,
От которого вечность назад разошлись поезда,
Заглянул бы в глаза, крепко сжав ледяные ладони,
Очень тихо шепнул бы на ушко «ну здравствуй, малыш
Здесь почти все как раньше — нарядные елки, хлопушки
Легион керамических кукол, смотрящих из ниш,
На твое возвращение. Карты, перины, подушки,
И горячий пирог с ароматом ванили, и твой
Пожелтевший камин, усыпляющий треском поленьев...»

Только ты не вернешься и он не придет за тобой
проскользив по перрону забытой и брошенной тенью....

Инне И.

Провокация осени — можно считать — удалась
ты опять погрузилась в своё «ничего не хочу я»
все и так нелегко, а полгода ни с кем не ночуя
привыкаешь к тому, что за окнами холод и грязь

Привыкаешь к тому, что твое междометие «нах»
Не смущает детей и старух, позабывших о тризне
Все кладется на музыку, только симфония жизни
Исполняется нынче лишь в самых минорных тонах

Весь мажор — на экране. В кефире и в слойках «ням-ням».
В порошке «Ариэль» и в прокладках летающих «кефри»
пропаганда здорового образа чьей-нибудь смерти
вызывает презренье к еде и критическим дням

стойкий запах чужих неудач заполняет страну
и витает, и кружит везде — от Москвы до Чукотки
депрессивный психоз замечательно лечится водкой
но и той не хватает. Живем, как в похмельном плену.

Провокация осени — старый, но верный прием
я опять погрузился в своё «ничего не хочу я»
не красив — не умен — не силен — не любим — не ревнуем
не богат — не женат — не сестрат — не сдаваем в наем

одиночества нет — есть заманчивый образ тоски
можно с ним породниться — сплотиться до крови и пота

только он не готовит обед, не стирает носки
и не станет, пожалуй, ходить за тебя на работу...
.................

Утром выйдешь из дома... куда-то девалась вся грязь..
и в симфонии жизни послышалась партия альта
свет застыл на бензиновых пленках сырого асфальта

Провокация осени — можно считать — сорвалась......

***

Редели прохожие над Патриаршими,
Скрываясь вдали за бетонными плитами,
И спали скамейки под старыми липами,
Укрывшись газетами позавчерашними.

Я бредил масонами и массолитами,
Спроси: «Это как?»
[ну, а лучше — не спрашивай]

***

Спроси: «Это как?»
[ну, а лучше — не спрашивай]

Я видел его — на приемах в Британии,
На выставке в Польше, на рауте в Африке,
На стройках и войнах...
В бульварных изданиях
Он — главная часть новостийного трафика

Теперь он другой — дорогущие галстуки
Всегда только вкупе с шикарными тройками,
Он ходит на встречи и званые завтраки,
Доволен застоями и перестройками.

Но в белом костюме с кровавой подбойкою
Походка все так же предательски шаркает

***

Походка все так же предательски шаркает
И часто бывают конфузы такие вот:
Сегодня шлёшь «молнию» дяде из Киева
А завтра является тётка из Кракова
Сегодня выводишь сонату клаксонную
А завтра по нотам играешь прелюдию...

Резвились на улицах чёрные пудели
Спешила домой молодёжь полусонная

***

Спешила домой молодёжь полусонная,
Устав от гуляний и пива с фисташками,
И полнились светом проёмы оконные,
Спроси: «Это как?»
[ну, а лучше — не спрашивай]

Редели прохожие над Патриаршими,
И вешался месяц над Малою Бронною.

***

И вешался месяц над Малою Бронною.
И тихо висел полуночным сокровищем

Здесь всё ещё часто бывали Бездомные
Но не было Воланда.
вроде бы...


всё ещё...

я изредка скучаю по тебе,
пишу порою письма, но не чаще
чем раз в неделю, мой почтовый ящик,
расположившись в мусорном ведре,
глотает их...

среди моих вещей
теперь не встретишь прежнего расклада —
кто кончил врать, тому уже не надо
запоминать своих шальных речей.

я слышал, у тебя там тоже — фарс,
никто тебе не друг, никто не ровня,
и ни одна зараза не запомнит,
что ты не любишь рок-н-ролл и джаз.

в Москве стоит крещенская капель,
и зимний дождь переполняет лужи,
и, кажется, что будь тебе я нужен,
нашлись бы силы сдернуть карусель
и запустить её немного вспять...

да черта с два — в душе проклятым грузом
все тот же снег...

и снова смылись музы,
и в алфавите только буква «ять»...

1

кукушка так хотела улететь

хотя бы на минуту отлучиться
от шестерёнок старого ковчега,
взглянуть на мир, в котором кроме сов
есть, говорят, ещё другие птицы,
а также много неба, льда и снега,
избыток воздуха, морей, полей, лесов...

но за границей кухонных часов
нет для неё ни корма, ни ночлега

2

разбуженный портье из темноты
достанет ворох скомканных квитанций,
большие чемоданы и тюки;
отточенным движением руки
сорвет с них ярлыки дорожных станций,
гостиниц и мотелей

только ты,
все оплатив
[еду, тепло, кровать]
имеешь право вновь стремиться к солнцу

кукушке ничего не остается —
кукушка остается куковать...

3

метаморфоза выглядит смешной

ты убегаешь от чужих улыбок
и собственных закрашенных седин

а я, как прежде, остаюсь один
кормить твоих аквариумных рыбок
читать твои стихи и слушать твой
далекий голос
[пусть — его обрывок]
ведь на дорожках вытертых пластинок
и в лентах размагниченных бобин
ты, словно, навсегда осталась здесь

[вообразишь, что это так и есть,
и тут же посмеешься над собою...]

4

вот так бывает — выйдешь покурить,
окинешь взглядом улицу, дорогу,
деревья у реки и серый дым,
который в продолженье многих зим
идет из труб завода...
[прямо к Богу]
и город вновь покажется пустым

лишь ты в оковах злой архитектуры
стоишь забытой шахматной фигурой
зажав в руке разбитый механизм

Не выключенный свет и ДСП-шный лом,
Разбитое стекло граненого стакана.
Ну, стало быть, прощай. Покинуть старый дом
Теперь стремятся все, включая тараканов.

Поклонники чужих провальных антреприз
Дадут тебе все «шесть» при пятибалльном счете
«Уход индейцев вглубь», «Исход евреев из» —
Любое бегство здесь по-прежнему в почете

Здесь свой особый мир, но этот мир они
Меняют на тепло, на спирт и одеяла.
Куда ни убежишь, устав от трескотни
Искусственных светил подъездного накала

Когда твоя судьбой потрепанная стать
Привыкнет к балыку и к супу в белой миске
Останется одно — сидеть изображать
Лихой патриотизм по адресу прописки

Ну, стало быть, прощай. Смирившаяся тень.
Я слишком человек, чтоб жить по чувствам стадным.

Мне нравится стареть, встречая каждый день
Вольфрамовый рассвет в заплеванных парадных...

***

Божественных сегодня не играют.

Неловко.
В декорациях таких
Земную жизнь пройдя на семь восьмых
Окажешься в каком-нибудь сарае
С бутылкой — в лучшем случае — вина,
А в более простом — паленой водки.

Где на веревке высушить колготки
Сложнее, чем повеситься, где над
Протёкшим потолком прокис чердак,
Где есть дверной проём, но нету двери...

И только томик Данте Алигьери
Не вписываясь в общий кавардак,
Всё будет наблюдать без интереса
Как ты при обстоятельствах смешных
В земном пути дойдешь до двух вторых.

Вдали от звезд и сумрачного леса.

***

А знаешь, здесь у нас снесли «Москву».
Не город, нет. Пока еще не город.
Пока ещё местами только вспорот
Рельеф окрестный. Палую листву
Сквозь лабиринт строительных траншей
Гоняет ветер. В постерах картелей
Видны эскизы будущих отелей
А на местах старинных малышей,
Заманчивый, промышленный пейзаж,
И лунки от разрушенных гостиниц...

Здесь каждый норовит урвать гостинец.

В столице начался сезон продаж.


***

Ни пуха липы ни гусиного пера.
Привычка глупая — желать себе удачи
Обречена всегда на крик в ответ на плач и
Посыл не к черту, но ко всем чертям.

Вчера.
Был трудный день. Несло со всех сторон
Прокисшим молоком как в магазине.
Я наблюдал за красным апельсином
Садящегося солнца. Только он
Подходит — понял я — на роль творца
Всем остальным — помимо всякой воли —
Приписаны лишь маленькие роли
В общественной комедии конца.

***

Божественных здесь больше не играют.