В страхе щекою к земле прижалось одноэтажное побережье.
Треплет и рвет налетевший ветер запахи, звуки, слова глухие.
Счастье — привыкнуть к холодным краскам: солнце в палитре блестит все реже.
Серое море почти настигло стены, бегущие от стихии.

Волны расстроены постоянством вечно нахмуренного ландшафта:
Меланхоличных холмов движенья им не увидеть и в этом веке.
Море, разбившее грудь о скалы, в каждом сопернике ценит шаткость,
В береге — быструю достижимость и одиночество — в человеке.

Неосознавшие запустенья стены карабкаются на склоны.
Только вода, размывая гальку, с каждым приливом подходит ближе.
И у подножья холмов беспечных море с немым ледяным поклоном
Холодно, буднично и умело незащищенный фундамент лижет.

Что этот привкус воды остывшей — странный, почти горьковато–чайный?
Что эта сгорбленность, обреченность, эти покинутые лачуги?
Просто обрывок, фрагмент небрежный мрачного севера, лишь случайно
Кем–то оставленный и забытый на незатейливом свежем юге.



Доктор, помните, как в апреле
Снег на крыши ложился белый?
Ваших выстрелов децибелы.
Мне сто двадцать. Вы постарели.

Доктор, знаете, Вы погибли.
Нет, не сразу, спустя три года.
От всевидящего восхода
Вас спасали сто двадцать библий.

А в черте ледяного круга
Ночь давно не бывает теплой.
И очков моих старых стекла
Сорок лет разбивает вьюга.

Это севера отголоски,
Хриплый шепот и крик шамана.
Дрожь теней побледневших, плоских,
Но настойчивых и жеманных.

Доктор, Вы остаетесь с ними.
Вам предписано оставаться.
Я застыл у черты «сто двадцать»,
Вас же время легко поднимет.



День затих в переплете чугунных перил
Оглушенный, растерянный, гулкий.
Припозднившийся дворник считал фонари
В безымянном пока переулке.

На едва различимых забытых чертах
Хлопья снега, короткие тени.
От крыльца до крыльца протянулась черта,
Разделив тишину и смятенье.

До беспамятства звать ледяную родню,
В жестких сумерках ставшую близкой.
Шлют последний поклон непоследнему дню
Обездвиженные обелиски.

Мизансцена на долгих двенадцать часов,
А потом чьи–то ветры–курьеры
Принесут рокот сонных глухих голосов.
Дворник молча сметет все барьеры.



А Вы в сутану вновь облачены.
Охвачены непознанностью дали.
Хранитель тайн ненужных и вины
Бесчисленных сеньоров и идальго.

И каждый вздох, и беглый взгляд — игра,
Иллюзия пространства и движенья.
А Вы — сопротивляющийся раб
Ответственности и преображенья.

И до обеда хватит синевы,
Швейцаров, длинных лестниц и порталов.
Вы будете лежать на льду Невы,
Чтоб позабыть испанские кварталы.

Декабрь здесь — грешник, сеятель тоски
И львов седых взыскательный наставник.
Припудрит нос, припорошит виски,
Захлопнет двери и закроет ставни.

А позже гостьи будущих балов
(Свидетельницы Вашего визита)
Решат, что Вы известный острослов,
А может, гениальный композитор

И автор Петербургских оперетт,
Забытых Невских опер и симфоний.
А Вы в сутане черной на заре
Растаете на общем белом фоне.



Начертят в углу листа
Неправильный Индостан.
Тянутся караваны
Желчных полотен рваных
В мраморный Тадж–Махал.
Воздух сырой вдыхал
Сторож немой ночами.
Ветер гремел ключами,
Средь куполов порхал.
В сумерках ждет Венера
Джавахарлала Неру.
Первые корабли
Землю открыть готовы,
Не отыскав земли.
Что Вы, Индира, что Вы!
Столько людей могли
Сотнями башмаков
Мокрый песок сверлить
Раньше, чем Вы пришли,
Ровно на пять веков.
Сердце за сердцем — в сверток.
Нет, не в последний раз
Был господином раб
В восемьдесят четвертом.
Память спешит с поклоном.
Снова берет пастель,
Чтоб рисовать колонну,
Львиную капитель.
И ни души, ни крови.
Протестовать, метаться…
Но навсегда остаться
Вечной страной сокровищ.



Снова вьюга заметает лица.
Каждый день, как жалкий фельетон.
Ты идешь по улицам столицы,
Пряча крылья в рукавах пальто.

Страха нет. Он вынужден метаться
В тусклом свете редких фонарей.
А метель все так же мерит танцем
Расстоянья до чужих дверей.

Снег–безумец падает кусками.
Все настойчивей вокруг трубят:
«Надо жизнь лечить кровопусканьем,
Слишком много жизней у тебя».

Все проходит мимо. Ты проходишь,
Растворяясь в вечной суете.
Но в пустом подземном переходе
Ты тайком пытаешься взлететь.



Лето в Париже тревожит,
Сердце щекочет украдкой.
Прожитый день уничтожит
Приступ сенной лихорадки.

Путник в истлевшей рогоже
Бродит по берегу Сены.
Стойте, месье, Вы, быть может,
Будущий призрак осенний?

Не в добровольном изгнаньи
Вот уж которые сутки.
Смутные воспоминанья,
Стертые ветром рисунки.

Градом скульптуры разбиты.
Вы уцелели случайно.
Солнце из крытой кибитки
Выжгло глаза Вам лучами.

В городе теплого кофе,
В городе теплого ветра
Вас направляет к голгофе
Эта осенняя вера.

Кровью обиды не смыли,
Так и не стали аббатом.
И по ночам ваши мысли
Тихо бредут по Арбату.



Неизвестность. Непонимание.
Детям — шашки из ржавых гильз.
Обезглавленная Германия —
Только повод отдать долги.

В этом августе дождь сиреневый
На холодный сошел бетон.
Стали просто приметой времени
Белых крыльев сто тысяч тонн.

Этих птиц синева не радует,
Ведь по–прежнему, изнутри,
Ярко, всеми цветами радуги,
Хиросима для них горит.

Неудавшееся прощение
Пары узких полосок глаз.
Снова празднует возвращение
Эта августовская мгла.

И опять до изнеможения
Люди смотрят в лицо войне.
Лишь безличные предложения
С губ срываются в тишине.

Незаконченные послания,
Писем выцветшие слова —
Август, отданный на заклание
Тем, кто память не целовал.



Окончанье апреля — приют холодам,
Не успевшим до срока, отвергнутым стаей,
Долго шедшим сюда по размытым следам
Позапрошлой зимы. Календарь не листая,

Не понять пустоты побелевших равнин
И смятенья, как перед разлившимся Нилом.
Виновато разводит руками раввин,
Ощущая причастность к неведомым силам.

Эти дни озаглавлены вздохом зимы
И нетающим снегом в квадратах колодцев.
И опять о набеге великих хромых
Беспокоятся тени земных полководцев.

Не оставлено места в истории лет
Для сомнений, тревог, беспричинной печали.
Лишь апрельская зябкость смогла повелеть
Прикоснуться к тоске. Неохотно встречали

Беспокойных посланцев холодной земли,
Вновь заставивших долго искать среди сотен
Незнакомых, забытых, неузнанных лиц
Одичавших охранников белых полотен.



Под унылый вой снарядов
Штурмом брать седые стены.
И седьмые сутки кряду
Обреченно ждать измены.

И седьмые сутки кряду,
Не добившись превосходства,
Быть на грани, но не рядом,
В полуметре от восхода.

И карабкаться к вершине,
Греясь в пламени пожара,
Помня все, что совершили,
Зная, что ползем по шару.

И ни словом не нарушить
Установленный порядок.
И не выбраться наружу
Уж седьмые сутки кряду.

И во что бы то ни стало
Сохранить лицо и форму
Перед вспыхнувшим устало
Красным светом светофора.

Несмотря на бездорожье
Сапоги не пачкать кровью,
Отнесясь как можно строже
К обнаглевшему здоровью.

И со временем не биться.
Упаковывать в посылки
Отколовшиеся лица
И разбитые бутылки.



В повсеместной конечности нет изъянов.
В идеальном пространстве истлеют вещи.
Громкий голос безногого фортепьяно
В переполненном зале звучит зловеще.

Напряженные спины — оплот комфорта,
Потребители собственных сновидений.
Угрожающий грохот бессчетных forte
Усмиряет разбуженный тихий гений.

Геометрия кресел — как повод к бунту.
Нотный стан — как хранилище нотной клади.
Лишь приверженность кисти к служенью грунту
Отрицает полотна на снежной глади.

Тишины изнуряющей не просили.
Переменчивый звук, атональный, робкий,
Заполняет объемы. Он очень сильно
Уязвлен теснотой черепной коробки.

Завершенность звучания — снова тема
Неоконченной пьесы. Но из каприза
Восприняв бесконечность как вид тотема,
Тщится стать повтореньем ее реприза.