Не смей меня ловить в лукавой перекличке —
нескладный алфавит, как ящерицын хвост
достанется тебе — я выйду сквозь кавычки —
возьму прямую речь, ее рисунок прост.
Когда-то и меня кружило в карнавале,
и тайны вожделев, вослед тебе влекло,
но нынче близорук мой взгляд, и трали-вали
мне скучно заводить сквозь умное стекло.
Мильоны мелочей сплетут густую чащу,
покуда в пользу «быть» решается вопрос…
Не смей меня любить — я стану настоящей —
и не смогу других воспринимать всерьез.

Отдать им любую — оранжевую, голубую —
Бог с нею, с модой, я не о том толкую.
Чего же нам нравится-хочется? Тили-теста?
Да мы уже выросли-выросли из контекста.
Это все внешнее, знаешь ли, наносное,
я о другом — неизменном — зимой, весною…

Сможешь — продай, подари, собери проценты —
а жизнь все равно внутри — ей нужна плацента.
Она не имеет касанья к любым режимам,
она пробежит, проскользнет через все зажимы
и спрячется снова в темень свою густую,
снова затянет песню свою простую,
будет будить тебя, будешь сидеть в постели,
думая, как же снова мы пролетели
мимо, голубчик, такая простая драма…

Мама для сына еще раз помоет раму,
спи еще рано, но рана лисицей красной
спит в животе эпохи, опять напрасно,
в игры играли…

Не бойся — они снаружи.
Спи, сколько можно, покамест не обнаружен.

Какой большой бедой звучало «никогда», но вот уже смотри, совсем не больно — скушно… Железные пути, дорожная вода вернут тебя домой, орбиты не нарушив. А я наоборот… никто из нас не прав, но это ерунда, когда мы о бессильи… Вот эта речь и та, осколки двух держав — меня же ни в одной остаться не просили.
И, в сущности, легко, для правды взор открыв, податься хоть в бичи, хоть в древние шумеры… из дома, из судьбы — в бега, в леса, в отрыв. Не спрашивай меня, за что такие меры — мне тесен город мой, дома его тесны, мне тошно от его гуденья, звона, шуток. Полцарства и коня — за роскошь тишины, за право уходить в любое время суток.
Не бойся, мальчик Кай, все сложится само, и розы расцветут, и кофе не остынет… я буду в парке есть пломбир и эскимо, а Герде — быть с тобой, и счастье вас не минет.

бродят в деревне мертвых духи священной рощи —
заговоры бормочут, ищут двоих живых.
нету загадки проще — двое теплы на ощупь,
и не сумеют рядом сесть, не примяв травы…
духи священной рощи злы, но умеют слушать —
спой им такую песню, чтобы простили нас.
духи священной рощи, в сущности, просто души,
души людей, которых так никто и не спас.

мальчик, мой мальчик, к тебе уже долго-долго так
все обращаются важно по имени-отчеству.
я промолчу. не затем, что молчание — золото,
а потому что и так не спутаешь с прочими.
выйду под снег — а прогноз не соврал, ну надо же —
снег бутафорский летит — набирай пригоршнями.
пляшет неон сумасшедший, продажный, радужный…
с каждою встречей теперь солоней и горше мне.
вместо «люблю» отвечаю случайной фразою,
страшно обнять — неизвестно чего обрящем мы,
крутится-вертится глупое неотвязное:
«вдруг это все происходит по-настоящему?»

сложно любить людей а некоторых особо
и не то чтобы вид у них или характер не тот
но придет однажды к тебе просветленнейшая особа
и стесняясь расскажет какой ты вообще урод
и не то чтоб ты сам-то себя выставлял святошей
но обидно ей Богу и думаешь ну и ну
а хотелось со всеми дружить и вообще хорошим
быть хотелось… ну ладно…
а письма я все верну…

Поуютнее местечка
Будто выдумать не мог,
Спит у нашего крылечка
То ли случай, то ли бог.

До чего бывает странно
И неловко до чего
Каждым зимним утром рано
Перешагивать его.

голубая амфора код со смыслом
у меня трава у тебя дрова
бровки домиком да любовь к ремиксам
будешь ли когда-нибудь ты права
никогда не будешь потому что плачешь
от дурных фантазий от пустых квартир
что ж ты все время предо мной маячишь
словно обезумевший ориентир
что с тобой сделать чтобы ты устала
уезжаю видишь не трать слова
не шепчи считалочку вслед составу
не кричи
я знаю что ты права

Думалось: тридцать лет — это край вселенной.
Звали меня Алёной и звали Леной.
И та — эти буквы в паспорте — А-л-и-я —
тоже вроде бы я…
Несомненно, я.
То-то мне кажется, будто вот в этом теле
женщины три, как минимум,
захотели
обосноваться.
И кто из них больше вправе —
выяснить как?
И как, если что, исправить?
Любят одна — одного, другая — другого.
Третья плечом поводит: «А что такого?..»
Вот говорят: судьбу назначает имя,
но выберешь путь один,
а что же будет с другими?..
Направо пойдешь, налево —
нигде не нравится.
И всякие лезут: «Со мною пойдем, кр-р-расавица».
А я не такая,
другой, господа, культуры я.
Сижу у воды вот,
грущу себе…
дура дурой.

Столько разных людей укрывается в простеньком «ты»,
что не странно совсем, что тебя обнимают другие…
Что ты, нет, дорогой, я совсем не сжигаю мосты,
я ловлю в зеркалах отраженья твои золотые...
Говоришь: «Это жизнь». Говорю: «Ни хрена себе — жизнь!
Это трусость, дружок… а у трусости нету причины».
Вот такой карамболь. И попробуй тебя удержи…
Ты — сплошное отсутствие, мой ненаглядный мужчина.
И не столько горчит, что уйдешь от меня далеко,
а обидно, что мир мой послушен тебе без остатка:
за тобою мое убежало с плиты молоко,
за тобою ушла горемычная наша собака.
Всё с тобой, о тебе, для тебя… может, хватит? Теперь
надо взяться за ум, повзрослеть, перестроить основы,
сделать новую стрижку, влюбиться, т.д. и т.п.
…
Так мы с Вами встречались? Когда? Вы серьезно? Да что Вы!

Восточный базар цветастый, разноязыкий
мне снится и снится… и стены дворцов великих,
бесстрастные муэдзины и минареты,
но вдруг просыпаюсь от мысли дурацкой: «Где ты?»
А вот уже, видишь, Венеция. Маски страшной
оскал, и томленье, и сладость, и гнев вчерашний…

В гортани звук зарождаясь, дрожит упруго —
какое слово расхристанное — «подруга».
«Моя» ты не скажешь — твоих в этом мире нету,
но делишь со мной аномальную зиму эту.
Всё страсти-мордасти, всё вечные безделушки,
по встречной мчишься в жестяной своей игрушке,
куда тебя понесло-то об эту пору —
Чего ты сбегаешь, подобно лжецу и вору?

Зима, дорогой мой, плюс ночь — это тьма в квадрате,
Чего уж чего, а тьмы нам на свете хватит.
Поэтому круглый год я желаю лета,
Но лишь по орбите и может летать планета.

Ни смерти, ни любви, ни прочих дел печальных
в пустынях бытия не выйдет избежать.
Но не робей — меж тем ты сам себе начальник,
болельщик, друг, кумир и полуночный тать.
К кому еще прийти с своим смешным секретом —
бутылочным стеклом и книжкой записной?..
К себе, к себе, к себе. И нету горя в этом.
А только высший смысл. И выход запасной.

перерасти пустую полночь
зрачком обманутым уставясь
в калейдоскоп смешных сокровищ —
не память — только завязь зависть
грядущему посыл нестрогий —
о никогда меня не трогай
оставь я буду вне движенья
вне перевода строк и стрелок
бесстрашный заяц пораженья
знаток летающих тарелок
апостроф буквица каретка
и редко — слово
редко-редко…

это не я ли в печали на почте бумажек ворох
счёт за квартиру, за свет, за тепло и за разговоры
сапиенс бедный как есть подотчетен скромен
весь на ладони шуток дурацких кроме…
свет и тепло — я должна за них несомненно
а так же за то что не буду бежать из плена
ох и ещё мне предъявят потом в итоге
счет за любовь за то что любила многих
ну и фигня что мотив этот пережеван —
плакала зная нельзя приручать чужого
вот он чужой по утрам у меня в постели
да неужели чужой он и в самом деле
так не бывает твердила и вправду теперь свой угол
пятый как водится но мы довольны вполне друг другом
если ты встретишь меня в магазине в метро в аптеке
знай — мне вполне комфортно в условиях ипотеки

Мне до тебя расти и расти —
наверное, в этом фокус.
Когда говоришь «Ну, прости, прости…»,
я требую новый глобус —
мне нужен маленький, золотой
с каёмочкой голубою,
ведь я же лучше вон той,
и той, и всех, кто бывал с тобою.
А ты улыбаешься, как дурак,
родной и неповторимый,
и ты говоришь: «Ну, зачем ты так…
давай успокойся, Каримова»…

Нелепо ожидая славы,
застыть у зрелости в дверях.
Мы никогда не будем правы,
нам никогда не скажут: «Ах!»
Кусочки лета между улиц,
а в парках — желтым — день любой.
И я не плачу, не целуюсь,
Но что-то помню про любовь,
И лужи, полные трагедий,
как человечий в небо взгляд.
И ты уедешь, ты уедешь,
Опять, как жизнь тому назад.


Мне кажется, как у амебы,
Мой разум бесконечно прост
И слишком ограничен, чтобы
пытаться дорасти до звезд.
Но то ли неба откровенье,
а то ли просит карандаш,
мечты остановить мгновенье
и за полцарства не отдашь…
Прощай, я буду этот город
теперь любить за нас с тобой.
И застегни на кнопку ворот
У куртки темно-голубой.
Сегодня говорили птицы,
что наступают холода.
А поезд призраком умчится —
за ним, на рельсах, ни следа.

Я любила ходить в одиночку чужими дворами
И капризно шуршать исчезающей к снегу листвой,
Где к земле по-старушечьи никли оконные рамы
И дома деревянные нежно сулили покой.

Я любила чужую собаку с геройскою кличкой
И скользить по дорожке, укатанной звонкой зимой.
Я люблю и теперь, но слабеет смешная привычка
Возвращаться пешком самой длинной дорогой домой.

Ну вот и снова за околицей
Весенней сутолоки звуки,
И март последней льдинкой колется
В коснувшиеся снега руки.

И жмутся ручейки к обочинам,
И чудятся везде кораблики,
И фонари сияют ночью нам,
Как золотые дирижаблики.

На пятачке асфальта сереньком
Стою, нечаянно счастливая,
Намереваясь новым Берингом
Пройти опасными проливами.



У моей метели опустились крылья —
Тащится пешочком, но дойдет и так.
А меня на свете научить забыли,
Как от дел великих отличить пустяк.

На деревьях черных поразвесив небо,
Провожал до дома и лукавил март.
А теперь и правда, все равно, что небыль.
Март тасует строчки, как колоду карт.

То ли взгляд остался, то ли полсловечка,
То ли, шепелявя, снег сползает с крыш,
Вот и потерялось тонкое колечко,
Я тебя запомню, ты меня простишь.

Ошалев от бесконечных прений,
Забывая городской ландшафт,
Вдруг, как будто в светлом озареньи
Научиться помнить и дышать.
Здравствуй! Мной не понято вовеки
Почему иду на голос твой,
Но всего сильнее в человеке
То, что он действительно живой.
Хорошо, что теплая погода,
Хорошо, что ночи — хоть куда,
И дождаться ближнему восхода
Люди помогают иногда.
Веря притяжению планеты,
Шлепаются яблоки в саду,
Хорошо, что я не знаю где ты,
Хорошо, что я тебя найду.

Ухожу, не смотрись в это зеркало после меня —
Пусть не знает оно, как мы выглядим поодиночке.
Скоро красный трамвай, подчиняясь течению дня,
На скрещеньи путей нарисует решительно точку.

Потому, что февраль — это время обмана и слез,
Если четки в руках, в голове, все равно, не молитвы.
И молчанье мое на твое безразличье пролито
Потому, что ответ навсегда исключает вопрос.

Статика вокзальных циферблатов
Упрощает жизнь до жестких кресел
В неуютном зале ожиданья.
Где-то рядом бродит мысль соседа,
зорко охраняя чемоданы
от небритой рожи, что нахально
раздевает взглядом киоскершу.
Как-то неестественно растянут
тот кусочек жизни между улиц
разных городов, который должен
кратким быть, как открыванье двери
(если в нем доискиваться сути).
В этом кресле ты случаен, словно
капелька воды из Ниагары
в кране на твоей родимой кухне.
Впрочем, все на вид гораздо проще:
нужно было поезда дождаться.
И теперь, в компании подобных,
под бренчанье пьяных менестрелей
от какой-то неуемной грусти
скрючившись, тревожно засыпаешь.


Как невтерпеж убраться из столетья,
Где тишины и в полночь не найти,
Чумазые, заплаканные дети
И нищие, и смерть на полпути.

По улицам чужая боль кружит —
Ты говоришь сегодня сильный ветер?
Как хочется начать другую жизнь —
Тьма городов еще на белом свете.

Но не сдвигаюсь с места и смотрю,
Как голосит безвыходно и пьяно
Старуха, подвывая декабрю,
И память льется в грязные стаканы.

Все устают. Стоят автомобили.
И каждый не уверен даже в том,
Что до сих пор его не разлюбили.
И Бог молчит. И остывает дом.

Из моего окна унылый вид:
вот дерево, как нищенка ребенка,
безрадостно покачивает птицу.
Другое — хмуро смотрит сверху вниз
на кобеля чепрачного окраса,
манерно задирающего лапу.
Болото всем безмолвно сострадает…
А мне безумно не хватает снега.

Вот и молись в ладони, вот и целуй распятие,
песни идут на убыль, просит любви дракон.
Это не время года. Это, раскрыв объятия,
стынет судьба над домом. Выйди-ка на балкон.

Выйди, взгляни на небо, тщетны ли все старания…
Свыкнуться невозможно с блеском больных светил.
Кто-то один на свете знает про всё заранее,
что из росточка вырастет, знает, что посадил.

Спорить, бросая кубики. Переспросить: «Что выпало?»
Тайно внутри злорадствуя: на, мол, тебе, возьми!
Из этой чаши, видишь ли, я ни глотка не выпила,
Вот и уйду я, гордая, хлопнув тебе дверьми.

Через холмы зелёные, через пустые хлопоты,
поздно поняв, что, в общем-то, разницы нету как,
с радостью озарения или, набравшись опыта,
доковылять до Светлого, пряча в карманах Мрак.

Верю — не верю. Как в карточной той игре.
Выбор не то, чтобы очень у нас велик.
Но от свободы, особенно в ноябре,
хочется то онеметь, то сорваться в крик.

Правда ли можно с Тобою молчать на «Ты»?
Мир получился. Но так ли, как Ты хотел?
Даже душа стыдится своей наготы,
не говоря уж о теле. А в мире тел
больше, чем душ, если верить, как древний грек.
Только не умер никто ещё от стыда.
Но — от тоски, от Твоих невозможных рек,
где ни жива, ни мертва, а черна вода.

Белое, да не смерть, чёрное, да не край.
Ты говоришь: «молчи», я начинаю петь.
Можешь сердиться. Да. Только не умирай.
Я ещё не нашла дверь в голубую твердь.

Может, и не найду. Значит, нам вечно жить.
Ёлочные шары перебирать, смеясь.
Где-то в глухом лесу в ларчике не лежит
то, что прервёт легко нашу с тобою связь…

Когда я что-нибудь сказать найду
хоть в нынешнем, хоть в будущем году,
тебе — бродяге, гордецу, герою,
я, все равно, конечно, это скрою.
Всего и дел, что облегченья ради,
поведается, может, пара строк
какой-нибудь наташе или наде,
о том, что вот мне Бог, а вот порог.

Над будущим мы властны лишь пока
оно не станет прошлым, это жалко…
Жужжит тихонько греческая прялка,
и нить ко мне плывет издалека.

А жизнь такая неумеха,
Хоть умный взор её горяч.
Не плачь, мой маленький, не плачь,
Ведь всё придумано для смеха.

Ну кто поверит, что всерьёз
Рыдала глупенькая скрипка,
Когда конферансье с улыбкой
Свою тираду произнёс.

Вот вышел мальчик. Он артист.
Он пару раз умрёт на сцене.
Один раз так, потом на бис,
И публика его оценит.

Ты слышишь, я сказать хочу…
А впрочем, это будет скушно.
To be or not… такая чушь.
Не слушай, дорогой, не слушай.