Я звать по имени не буду птиц твоих,
Не буду гладить и кормить с ладоней.
В своих скитаньях, малых и больших,
Претили мне и бегство, и погоня.

В глазах твоих и на губах твоих
Я видел города, которым нету места,
В которых нету места для двоих,
Где я — жених, в которых ты — невеста.

Мне не догнать свободных птиц твоих:
Они исчезли в небе. Их не стало.
Мой парусник несет, несет на скалы,
Я отвернулся, я не вижу их.

«Прочти меня, Господи», —
Слово шептало,
Покорно ложась на лист.

И, словно прощенное,
Вдруг оживало.
И лист становился чист.

Прости меня, Господи,
Я не поверил,
Что каждое слово — ты.

В бумагу стучусь,
Как в закрытые двери,
Твои начертав черты.

Ты, ты, ты, ты,
Ты ушла далеко
Ты любишь цветы, собираешь цветы,
А я люблю молоко.

Я, я, я, я,
Я ждал и я буду ждать,
Пока от цветов не исчезнет земля,
Не встанет молочная мать.

Тогда ты уронишь, уронишь букет,
Я на пол смахну стакан.
Цветочный цвет и молочный свет
Прольются на облака.

И где-то, за тысячу верст и лет,
Ребенок увидит сон,
Где нет меня и тебя где нет,
Где в ясном свете цветов букет
И молока бидон.

Вам — кило
И мне — кило.
Мы купили два кило.
Мы идем счастливые
По улице красивой.

И на кухне маленькой,
В маленькой квартире
Мы кило — пожарили,
А кило — сварили.

Вы же спросите — чего?
— Что — чего?
— Кило — чего?
Что употребили?
……………
Это мы забыли.

Я застрял в стене.
Проходил — и вот…
Ни туда, ни сюда,
И в одних носках.
Кто-то там, к спине
Придвигает комод,
А с комодом мне
Прямо в спину — тоска.

Дальше — хуже:
Затеяли капремонт,
На лицо обои
Приклеивать норовят.
Соседка с мужем
Выпрямляют живот.
И бугор не нужен
На стене, говорят.

А когда вдруг решили
Вешать панно
И болт стали вкручивать
В черепную кость,
Я напряг сухожилья —
Весь дом ходуном.
Выламываюсь, говорю:
«Я — каменный гость».

Мизинец мне не указ.
И безымянный тоже.
Я обойдусь без вас,
Слоновью люблю я кожу.
Средний пошел погулять,
А указательный рядом…
С перстнем, наполненным ядом,
Держит зловещую стать.
Ты выручай, большой.
Я никому не нужен.
Будет отравлен ужин,
Ужин последний мой.
Выйдем на поворот,
Ты голоснешь…Прощайте!
К звездной, зияющей Ялте
Медленный слон везет…

Сел и начал писать.

А вокруг — тишина.
Это, мама, война?
Тише, яблоко на.

Нерожденная радость.
И счастье мое.
Я из рук принимаю,
Прижимаюсь щекой.
Этот свет. Этот голос.
Останься, постой!
Это только мое.
Это только мое.

А вокруг — хоть убей:
Так прекрасно светло.
Сизых я голубей
На окно приглашу
И их крылышки светлые
Нежно пожму
И слова им скажу,
И скажу:

Голуби дорогие,
Вы такие, такие,
Вы же мне дорогие,
Вот, мои дорогие.

Посмотрите: стихи
На бумаге лежат.
Я в стихи-лопухи
Завернусь с головой.
Посмотрите: лежу,
И глаза не грустят,
Боже мой, подорожный,
Бог зеленый ты мой.

Слышу только: травинка
В руку тычется лбом.
Аня ты или Ленка?
На листе голубом
Мы лежим и несемся
В километры небес.
Это Бог или бес?
Это Бог. Или бес.

Это все не нарочно.
Я живу как дышу.
В геометрию плачу,
В былинку молчу.
А вот гляну — и небо
Над моей головой:
Где я был, где я не был
Где я — Боже ты мой…

И навеки остаться,
Что и вправду дано.
В тишине этой комнаты,
В яблоке дней
Заключиться навеки
От рожденья и до,
Только б с ней, нерожденной.
Только с ней.

Верю я, что этот человечек
Спасет меня когда-нибудь, ура.
И вот смотри: я зажигаю свечку,
Я достаю билетик из трюмо,
Смотри, он твой, ты сделай натюрморт
На краешке обширного стола.

Нагромозди каких попало штук,
Дурацких и нелепых и цветных,
Достань янтарный дедушкин мундштук
И нацепи его себе на нос,
И вот смотри: мундштук уже прирос,
А ты смеешься в волосах моих.

И жизнь как будто прожита не зря,
В дурацком сочетании всего
Есть строгий смысл. Ни один изьян
Не кажется бессмысленным. Скворец
Долбит в окно. У сказки есть конец,
Но мы с тобой не взглянем на него.

И вот — держи билетик. Заслужил.
Давай немного помолчим вдвоем.
Ты на столе моем изобразил
Что надо. Кнопка, яблоко, крючок,
Игрушечная курица без ног,
Луна в стакане. Это все мое.

Закрываю пальцем индийский океан.
Я — Наполеон, да кафтанчик рван.
Братья гуси-лебеди, помогите мне:
Знаю, проживаю я не в своей стране.

Карта лоскуточками — некуда идти.
Белые и желтые — не мои пути.
Синие и черные — тоже не мои.
Увезите, лебеди! Гуси не смогли.

Только гуси-лебеди говорят: привет.
Надвое не делимся, да и смысла нет.
А ложись, любезный-ка, в индийский океан:
Синий только сверху он, изнутри же — ал.

На кровати белая рука.
Под кроватью пыль и темнота.
Одеяло греет человека,
Греет человека в сапогах.
Он под одеялом видит сны:
Эти сны красивы и ясны.
Сапоги неснятые грязны,
Но рука-то, белая рука…

Прокрадется мышь в его кровать.
Мышка, мышка, ты не хочешь спать.
Розовая лапка у тебя,
Он захочет в жены взять тебя.
Но пока он спит, и эти сны
Так белы до синей белизны,
В них царевны бегают, босы,
И ребенка тащат за усы.

Не вставай, не протирай глаза,
Только встанешь — выпрыгнет гроза,
Только встанешь — пошатнется дом,
Красное проступит в голубом.
Ты захочешь в жены эту мышь,
Променяешь Каму на камыш,
Засмеется в судороге рот:
Не проплакать слово, не сказать…

Я не сплю уже вторую ночь.
Потерял единственную дочь.
Розовая лапка у нее,
Кто захочет в жены взять ее?
Грезится мне белая рука,
За окошком белая пурга
Заметает черные следы,
Не заснуть в предчувствии беды…

Так и так и так.
Музыка где-то рядом.
Это было невозможно.
Я пошел гулять.

Так и так и так.
Итак, итак, итак…
Синяя взлетела птица.
Мальчик машет рукой.

Сердце бьется в такт.
С чем? С этим невозможным.
С рюшечкой на стене,
С господи помоги.

Остановиться мне.
Я подымаюсь на гору.
Ветер в долине смолк.
Белая лошадь смеется.

Рядом смеется старик.
У старика кувшин.
Не легок он, не тяжел.
Дождик, смотри, пошел.

Так и так и так.
Верить во что угодно.
Белый волчок вертеть.
Музыка где-то рядом.

Остановись, скажи,
Легок кувшин иль тяжел?
Легок или тяжел?
Музыка настигает…

Мальчик, ты был старик?
Помнишь ты эту песню?
«Ты про-во-жа-ла…
И обещала…»
Кому ты махал рукой?

Так и так и так.
Перевернуть страницу.
Музыка входит в дверь.
«Легок. Тебе. Не помню».

Кто-то стучится в мое окно:
Мамочка, помоги.
Вижу кафтан, а с ним заодно —
Черные сапоги.

Вижу чердак и какой-то мрак,
Вижу лицо в огне,
Вижу кулак и «Андрей — дурак» —
Птица хрипит в окне.

У птицы синий с красным кафтан
И, вроде, туберкулез.
А у моей любви сарафан
С узором из красных роз.

Моя любовь у колен сидит,
На ладошку себе глядит.
Шарик стеклянный на ней лежит,
Бледным огнем горит.

Бедная птица, умри, умри,
Ты смертельно больна.
Ты слишком долго сидела внутри
Шарика у окна.

Бледный сжирает тебя огонь,
Мамочка, это тиф?
Ты полетишь, если это сон?
Мама, лети, лети!

Любовь моя, это жизнь моя
Летит, не закрыв окно.
За черные птицей летит моря…
Ладошкой в мою ладонь:

А в шарике гроб и какой-то стук.
В шарике зло и мрак.
— Что ты дала мне, мой милый друг?
— Это твое, дурак.

В окне напротив красная герань,
Зеленый воздух, сон в тяжелой раме.
Пройдет момент и кто-то скажет: дрянь!
Порубит все большими топорами.

Но расцветает битое стекло
Геранью красной, воздухом зеленым,
И морде перекошенной назло
Меня хозяйка чествует поклоном.

И я хватаю праздничный пиджак,
Кричу соседу: Миша, буду поздно!
Пронзаю синий и тяжелый мрак
И на углу приобретаю розы!

Бог с тобой, золотая рыбка.
Как в ладонях ты ярко горишь.
Как игрушка — твоя улыбка.
Не гляди на меня.

Ты принцесса своих угодий.
Но в печальном окрасе дня
Ты горишь совсем не по моде:
Пожалей меня.

Тридцать лет ты ловила, три года,
Я во тьме пробирался по дну.
Пил глотками горькую воду.
Эта правда горька.

А теперь на моих ладонях
Мир пылающий тихо уснул.
Улыбается, как икона.
Как слеза, благодать горька.

Отпусти меня в эти волны —
Буду я в парусах или без.
До краев океаном полный
И тобой.

Только тело вверху золотое
Шевельнет плавником из небес,
И с любовью и тихим покоем:
«Бог с тобой».

На полке тикают часы.
Секунды падают и бьются.
Мой маленький, безусый сын
Глазами синими прольется
И скажет мне: «Я очень стар.
Во мне механика угасла.
Но погляди: душа чиста.
Я еду в правильное царство.»

А я, неправильный, стою
И косточку в руке сжимаю
Вишневую. Ведь в том краю
Вишневого не слышно рая.
Возьми ее, мой крошка сын,
Постой, пока часы не вышли.
И пусть глядят мои часы
В большое небо цвета вишни.

Корабль на блюдце плывёт, плывёт,
И мальчик сидит, сидит.
То загудит, как пароход,
То сам пароход загудит.

Не сядет корабль на мель, на мель,
И мальчик не встанет, нет.
Откроет Америку, верь не верь,
Как дверцу в большой буфет.

Америка будет странна, странна.
И будет гореть в огне
Такая потерянная страна,
Где так одиноко мне.

А мальчик задует свечу, свечу,
Кораблик в руке сожмёт.
И скрипнет буфет. И я замолчу.
И в ложку прольётся мёд.

На пальме растет кокос.
Туземка целует взасос.
Не будет ли папирос?

Луна опрокинута вбок.
Хорош контрабандный табак.
Пожалуйте коробок.

Гори, спичка, гори.
Умри, красотка, умри.
Что хочешь мне говори.

Глаза твои бирюза.
Нависла над нами гроза.
Никак не могу назад.

Какой был ревнивый муж,
Какой был холодный нож.
Таити! Ну что ж,
Ну что ж…

Ты ставишь старую пластинку:
«Шумят и шумят в саду…»
Ты легкая, как паутинка,
Я рядом с тобой иду.

И чья-то старинная пара
Идёт, как всегда, впереди
По золоту тихого парка —
И время стоит в груди.

А потом ты зачем-то спросила:
Куда подевались они.
Словно книгу, ладони закрыла,
И посыпались жёлтые дни.

Смотрю я на старое фото…
Где с тобою идем вдвоём.
«Мы с тобой не умрём?» — Ну что ты…
Мы с тобой никогда не умрём.

Опустись на самое дно
И иди по нему в сапогах.
Оно снегом занесено,
И хрустит вода на зубах.

Только тоненький воткнут луч
Между правым и левым днём.
Календарь океана могуч,
Но не думай сейчас о нём.

До весны еще далеко:
Это чёрная рыбья стать
Заставляет молчать рыбаков
И их стынущих вдов молчать.

Сядь на камень и закури
Неживую траву-беду.
Проплывают вверху снегири.
И задумался зверь на льду…

Пусть это будет не река, а рука.
Что ты ей сможешь дать?
Какую печаль, что так глубока?

Тихо скрипнет кровать,
Ноги ты свесишь и в воду войдешь,
В далекую даль пойдешь
По линии жизни большой, чужой —
Маленький, небольшой.

Пусть это будет не гроза, а глаза.
Сможешь укрыться от них?
Это не дождь, это божья роса.
Темный светлеет лик…

Под клёном раскидистым уберегись,
Грому ты поклонись.
И взглядом высоким ответь на взгляд
Листьев. Они не спят.

Пусть это будет не заря, а зря.
Всё, что ни было — зря.
Реки впадают в пустые моря,
Грозы — в глушь ноября.

Выйди во двор и замри: зари
Ты не увидишь, замри.
Ход замедляют твои часы
У розовой полосы.

Я целую тебя в губы.
Мы с тобой одни.
— Задёрни шторы.
— Хорошо. Сейчас.

Ты снимаешь платье.
— Это снять? — Сними.
Ты без одежды.
Мы в третий раз.

Кожа пахнет пляжем
И в волосах песок.
Белые полосочки.
А раньше их не было.

И тебя раньше не было,
Дурачок.
Посмотри, а здесь
Совсем белое.

Пора взойти из угольного дома
И на себя взглянуть со стороны:
Твои черты так трепетно знакомы
И оттиску мгновенному равны.

Себя я опознаю по узору,
По сочетанью кукольных примет.
Мне два крыла — и буду чёрный ворон,
Но чёрный глаз — и буду пистолет.

Не выходи из дому без перчаток,
Твоё окно в себя обращено.
Храни свой безымянный отпечаток
И пей глазами чёрное вино.

Когда я старым стану мальчиком,
Я подойду к усталой девочке,
Скажу: ты помнишь, мы по-прежнему
Друг друга любим, что желать ещё?

Уходят по делам товарищи,
И свет горит все тише, ласковей.
Ты хочешь отдохнуть? Пожалуйста.
Я научился светлой нежности.

Когда заснёшь ты, будет многое,
И самым важным станет малое.
Я это малое к груди прижму,
Как лист осенний, как спасение.

Всё то, что было, окружало нас,
Заключено в прозрачной капельке
И исчезать не собирается,
Хотя — вот-вот сорвётся вниз…

Люди на фотографии, смотрите на меня почему?
Вы тихие и печальные, опустили свои флажки.

Если в вас злые снайперы с крыши стрелять начнут,
То тут даже ни я, ни господи помоги.

Вам дружно идти шеренгою, за кадр, за горизонт,
Но что ж вы стоите и смотрите, и что за тоска в глазах?

Вас ждёт на трибуне тиран, раскрыл он упругий зонт.
Но почему не вы, а я ощущаю страх?

Ваша жизнь не закончилась, моя же — не началась,
Вы стоите и смотрите, а там, за моею спиной

Тревожащая и красная тихо звезда зажглась,
И кто-то из вас шепчет: боже мой, боже мой.

Вырежу из клёна тонкий свисток
И вокруг погляжу.
Это немыслимое вокруг:
Важный хлопочет жук,
Падает в воду сухой листок,
Тонкий рисуя круг.

В этом свистке сок золотой,
Крошечные слова.
Первому встречному его подарю:
Выше расти, трава,
Выше расти и ты, небольшой,
Первый мой встречный друг.

Я улыбаюсь. И нету сил
Даже глаза закрыть.
Слабость моя по ветру плывёт,
Как золотая нить.
В кленовые руки свисток берёт
Крошечный человек…

И воздух звенел… И век мой плыл…
Мой негасимый век.

Мой гусь-хрусталь отравой полон.
К нему я подношу лицо
И, не простившись жестом, словом,
Веселёнькое пью винцо.

Сады моей Семирамиды
Ещё чуть-чуть — и так близки.
Какие ж я имел там виды!
Но взял — и умер от тоски.

И гуси белые, сквозные,
Куда ни кинь тяжёлый взгляд —
Пронзают берега иные…
О непонятном говорят…

Вложи ладонь в ладонь мою.
И дождь идёт,
И снег идёт.

И птица белая летит,
И платье красное на ней.

Без промаха охотник бьёт.
(Вложи ладонь в ладонь мою!)
Земля тяжёлая гудит.
И птица белая на ней.

Рябина красная горит.

Всё тяжелей, всё тяжелей
Земля в раскинутых руках
И капля в чёрных облаках.

Теперь ты поняла меня?
Срываясь вниз,
Срываясь вниз,

Мы к одиночеству летим,
И шляпы белые на нас.

Срывается последний лист.
(Теперь ты поняла меня!)
Ты не одна, я не один.
А кто-то провожает нас.

И в одиночестве един.

А снег погас, и дождь погас.
И птица белая летит
И платье красное на ней…

Не слышно выстрелов с той стороны,
Не слышно пенья цветов.

Мы будто бы выиграли. У старшины
Стал взгляд виноват и суров.

Он молча привстал, поправляя шинель,
И первым покинул окоп.

Стоит в тишине, как живая мишень.
И кто-то целится в лоб.

И вот мы идём по застывшей земле
В ту сторону, где ничего.

А выстрел, как птица, поёт в голове
Но нам не дождаться его.

Песенку спой и дверь открой.
Солнышко, бог с тобой.

Что позади — то впереди.
Только на свет лети.

Я не засну в эту весну,
Что-то вослед несу.

Твой башмачок… — Спи, дурачок.
Это не мой башмачок.

У волка белые глаза
И зуб штыка острей.
На волке серое пальто
И непонятный хвост.

Он воет до последних звёзд,
Молчит до первых звёзд.
Ты думаешь, он прост? Не прост.
И ты совсем не прост.

И если ночью, во дворе,
Раздастся странный звук:
Какой-то шорох, плеск…не плеск,
А непонятно что.

То, волчее надев пальто
(Как холодно в пальто!),
Спроси у звёздочки: Ты кто?
«А ты, — ответит — Кто?»

Но это даже не конец.
А так, мораль в кустах.
Какая, скажете, мораль?
— Руками разведу.

Смотрю на первую звезду,
Последнюю звезду.
А между ними — ничего.
Представьте — ничего…

Оставьте «метафизику маслят».
Такие темы — не для разговора.
Маслята зачарованно глядят.
А полдень скоро.

Разложимся на сказочном бревне.
(Бревно и лес куда-то уплывают.)
И щурятся грибы. И мнится мне,
Что смерти не бывает.

Грибник пройдет, случайный, холостой.
Как выстрел, глаз сверкает из-под кепки.
Дождь зашумит. Как девочка, простой.
И капли редки.

Поедет лес. Еловый перестук.
И женщина с платформы улыбнётся.
Дождь кончился. Встаёт с бревна мой друг.
В зените солнце.

На землю лёг скрипучий мороз,
Тьма опрокинула ковш в лицо.
Спит на шинели полковник Хорс,
И в выражении сжатого рта
Проглядывает тонкая пустота.
На пальце тускло блестит кольцо.

В соседнем окопе лежит солдат,
Осколком порванная щека.
Он чистил каску два дня назад,
И улыбался весёлый рот.
Шея прострелена. Тих и мёртв.
Звездочка падает свысока.

Вставай, Хорс. Встань и иди.
Птица ночная ведёт крылом.
В этом кромешном, как ночь, пути
Каждый из нас вполовину свят.
Но не оглядывайся назад:
Всё случившееся — потом.

Будет тот бой. Будет первый крик.
Будет горячая смерть в руках.
Порванный строй, шальное «пли!»,
Клочья, летящие в синеве,
В дуле — вопрос, а в глазах — ответ.
Это всё будет. Иди пока.

Что мне сказать? Роковое «да» —
На отворённый в груди вопрос?
Тихо ступает во тьме солдат.
Каска начищенная горит.
Птица бесшумно над ним летит.
Следуй к началу, полковник Хорс.

Всё обращается. Жизнь и смерть.
В зёрнышко складывается война,
Падает под ноги. Не разглядеть.
Кто-то невидимый машет рукой.
Следует в полном составе строй,
В угольном небе луна видна…

В тёплой кровати ребёнок лежит,
Ему поправляет простынку мать.
В этой истории некуда жить.
Свечку задуй и глаза закрой.
Спи, мой малыш, будет бог с тобой:
В вечности некогда умирать.

Позвонил отец и говорит:
Слушай, здесь, на острове, я умираю.
Вышли мне по почте тысячи три.
— Да, конечно, папа, я понимаю.

Я вышлю тебе эти сраные деньги,
Обойдусь без пары левисов новых.
На меня наступают забытые тени:
Что ты всё о деньгах, скажи хоть слово.

На лекарства, говорит, очень дорогие лекарства.
Позвонил твоей матери — говорит: собирай бутылки.
Ты видишь (плачет), где я сейчас оказался.
Папа, ты же мужчина, говорю, не хныкай.

Меня здесь окружают большие вещи.
Я пишу стихи, в узких кругах я популярен.
Да, моя жена заменяет мне женщин.
Она мне столько волшебного каждую секунду дарит.

Видишь, твой сын счастлив, я ведь и правда счастлив.
Ты ведь был счастлив, ну, 10, 20 лет назад?
Говорят, любовь закатилась, но она никогда не гасла.
Послушай, я тебе правда очень, очень рад.

Инсульт, в любой момент. Очень плохой диагноз.
В трубке всхлипы. Папа! — ору — твою мать!
Я не помню, я потерял, диктуй адрес.
СПб, Канонерский остров, д.14, кв.5.

На твоём острове, ты знаешь, я никогда не был.
Мне всегда казалось, там туземцы и роскошный закат.
Где бы я не терялся, не метался где бы —
Я изредка вспоминаю твои руки и взгляд.

Ты хочешь от меня правду? Ты умрёшь, я знаю.
Одинокий, покинутый и больной.
Это страшно. Но я тебя прошу, умоляю,
Будь со мной мысленно, будь со мной.

Я пошлю три тысячи на твой потерянный остров.
Завтра. Ты их получишь через два дня.
И если здесь есть бог, а его не может не быть просто —
То ты вспомнишь и простишь меня.

Я когда-нибудь окажусь на твоём месте.
На каком-то острове, на какой-то ничтожной земле,
И буду просить, рыдая: 300, хотя бы 200.
И ты, со всех сторон света, улыбнёшься мне.

Это не расставание. Это не слёзы в трубке.
Я слышу, явственно слышу: шумит вечерний прибой.
Папа, скажи туземцам, пусть помолчат минуту.
Скажи им и выйди из комнаты с гордо поднятой головой.

На юге страны гранаты цветут,
По югу страны солдаты идут,
Весёлые песни поют.

Раздавишь гранат — сок течёт по руке.
Раздавишь гранат — кровь плывёт по реке.
Затихла война вдалеке.

И странно и весело просто не быть.
В прозрачную воду войти и забыть.
Пилотку в траве обронить.

Смотри, не спускай с меня пристальных глаз.
Смотри на лежащих и радостных нас.
Ты спас меня, знаю, ты спас.

Спускаясь по реке, ты замечаешь,
Что все переменилось:
Охотники уже не ищут зверя,
И свита короля не весела.

Все пленные свободны.
Бал окончен.
Весло в твоей руке отяжелело,
Ты, впрочем, обойдешься без весла.

Горят костры.
Туземцы наступают.
Вся доблестная армия
Повержена.
Стрела вонзается в предплечье. Горячо.

Ненужный скипетр, поддельная корона
Лежат в мешке. Они не пригодятся.
Яд действует. Запястье онемело.
Щебечет птица. Будто не причем.

Все заодно. Природа торжествует.
Ты будто гость на празднике. И скоро
Заснешь лицом в тарелке.
Видишь сон…

Всё расступается. Взмывают в небо птицы.
Ликуют джунгли. Близится далекий
Неясный гул. Тень закрывает землю.
На землю опускается дракон.

Мне килограммчик яблочек по двадцать пять.
И еще дыньку, да-да, вон ту.
Ты сидишь дома. Ты стар. Что ещё сказать?
Ах, да: у тебя одышка, тучен ты и сутул.

Не молодильных, а этих, да-да, вот-вот.
Сочная мякоть трескается на зубах.
Когда тебя вынесут отсюда ногами вперёд,
Яблочный запах пойдёт впереди в двух шагах.

Ты не стремишься назад, ты угрюм и твёрд.
Ты набиваешь яблоком полный рот.
Где-то комета хвостом задевает сады,
И запах печёных яблок вдыхаешь ты.

Твои сапожки чудо как хороши.
Они высекают искру, огнём горят.
Ты нынче лежала, а теперь вставай и пляши.
Ты нынче плясала, а теперь воротись назад.

Сколько тебе столетий, воротничок кружевной?
Тёплые руки закрывают мои глаза.
Боже мой. (И это всё, что есть у тебя — «боже мой»?)
«И это всё, что есть у тебя», — слышатся голоса.

А как же сапожки? Сказано: «чудо как хороши».
И не осталось больше, чем сесть за письменный стол.
(Ты нынче лежал, но встал.) Бери карандаш и пиши:
«Ты нынче встал и уходишь. Но не уходи. Постой.»

Как будто ничего не начиналось.
Фонарик плыл. Как лодочка. И вот
В тридцатом веке, скажем, кто-то встал

Из-за стола. И раскрывает книгу.

Как будто ничего не начиналось.

Но строчки проясняются. И вот.
Подходит кто-то к берегу. И смотрит.
И видит: по реке плывёт фонарик.

И в этот миг я в комнате стою
И говорю: Увидь меня, увидь меня.
Перед тобою, Господи, стою
В неясном свете нынешнего дня.

Который никогда не начинался.
Который, словно веточка, качался
На дереве, растущем из огня.

Мне не надо прозрачного сада.
Мне не надо водицы в горсти.
Мне не надо любимого взгляда.
Я прошу: ничего мне не надо.

В этой тихой и сложной траве,
В песне птицы, что не начиналась,
Но всегда была. Был и ответ.
Был высокий негаснущий свет.

Пусть ни разу, ни разу Твой взгляд
Не коснулся меня — мне не надо.
Птицы неразличимо летят.
Повторяй еле слышно: «Тот сад
Был всегда во мне.»

Черный воронёнок, глаженый мундир.
Выступаешь лапкой, словно командир.

Где твоя команда, заряжай и пли?
Улетели в Африку пушки-корабли.

Маленький захватчик, быстрые глаза.
Я оставлю родину через полчаса.

Вся твоя песочница, всё моё житьё:
Забирай в коробочку, запирай её.

Спрячь под сердцем крошечным, ключик потеряй.
Я сдаюсь. Пожалуйста, не стреляй.

Тёмная комната. Сброшенное покрывало.
Свет умирающий из-под задёрнутых штор
Этого в жизни так много, так мало бывало.
Лебедь на чашке крылья свои распростёр.

Ты улыбаешься, жизнь, и чему-то внимаешь.
Слову случайному, голосу моему.
Лебедь взлетает. А ты почему не взлетаешь?
Но не взлетай. Здесь холодно одному.

Медленно встанешь, наденешь мохнатую шапку.
Выйдешь на свет ослепительно белого дня.
Ты улыбаешься, вслушиваясь в загадку.
Но не разгадывай, не отпускай меня.

Как прекрасен день такой:
Жёлтый, белый, голубой.

Ждёт меня недолгий путь:
Будет время отдохнуть.

Я не покидаю вас.
Это раз.

Во дворе растёт трава.
Это два.

Бездна вымыслом полна.
Это три.

На меня ты посмотри:

Красный, медленный, протяжный,
Синий, шёлковый, бумажный,
Всепродажный и отважный.
Всё неважно.

Только где-то в тишине
Кто-то верит, верит мне.

И олень идёт во мне,
В красной дышащей стране.

К звёздочке на том конце.
К блику на лице.

Оставляя влажный след.

Смерти нет.

Играет на трубе мальчишка звонкий,
И память распрямляется, тонка.
Я помню, как звенели перепонки
От папиного звонкого звонка.

Он приходил с работы неуставший
И руки мыл и улыбался мне.
И руки непохожи были наши
В следах смешных на ледяном окне.

Прошло сто лет. Но руки непохожи.
Их память злого времени прочней.
И сын идет к отцу и молвит: Боже,
Я без Тебя воистину ничей.

Я не верю, что может мой кот умереть.
Может, максимум что ли, на треть.

Смерть врастает в него от ушей до хвоста.
Только лапка осталась чиста.

Умывается ею он утром и днём.
И он снова хорош и силён.

Помурлычь, мой хороший, засни на руках.
Твоя лапка, как ватка, мягка.

А как чёрные в окна влетят снегири —
Грозным глазом на них посмотри.

Погрози лёгкой лапкой и прочь прогони.
Защити. Сбереги. Сохрани.

Сны белые томительно скользят,
Пылинка каждая значенье обретает.
Судьбу выдумывая, врать совсем нельзя:
Поманишь голубя, но голубь улетает.

В твоей руке ни крошки, ни зерна.
Но прорасти его, и голубь снова
Вернётся, возвращая имена
Секунде траченой и крохотному слову.

Произносимое сгорает на ветру.
И в отблеске последнем что-то вроде
Того, что меркнет в небе поутру
В принадлежащей не тебе природе…

Зяблик или дрозд? Поди разбери,
Кто смотрит пронзительным круглым глазом.

Какой человек у тебя внутри
Не верит, что он до конца рассказан?

Снимая рубашку, иду на балкон.
Шевелится двор, как огромная птица.

Там девочка тонкая в платье простом
Из тонкого голубого ситца.

Она наклоняется прутик поднять.
Она так отдельна и так серьёзна.

И смотрит вдруг как смотрела мать,
Как смотрит свет сквозь беду и слёзы.

Ты не поверишь, мой маленький друг,
Сияющий радужным опереньем:

Я вижу всё, что лежит вокруг
Её, этой девочки, тонким зреньем.

Я вижу себя в двадцать восемь лет,
Остолбеневшего в майской пыли,

Окаменевший янтарный свет,
Птицу, которую не различили.

Зяблик или дрозд? Конечно, дрозд.
Освобождённый невинным взглядом.

Солнце, невидимое из-за слёз.
Книга, закрытая где-то рядом.

Я жив, конечно же, я жив.
В банальном вымысле и лжи,
В кошмарном рае.

Я жив сейчас и буду жив —
Как солнце плавится во ржи,
Не умирая.

В горячей белой тишине
Ты тихо улыбнёшься мне,
Замрёт больница.

И в этой самой тишине
Не нужно лгать. Пора и мне
Остановиться.

«Птичка, помолись за меня» —
Так говорил я в три года.

Вооруженная палками ребятня.
Фуражка, носимая гордо.

За годы я вытянулся, окреп.
У меня появилась кличка.

«Птичник» — звали меня во дворе.
Молчи, глупая птичка.

Были друзья, переезды, быт
И купола столицы.

Птичник слинял да и был забыт.
Перелистни страницу.

Всё еще я, ко всему готов,
В бледном осеннем свете.

Ёжась, застёгиваю пальто.
Волосы треплет ветер.

(Какой романтический натюрморт.)
Руки в карманах, осень.

Я для героя вполне затёрт:
Профиль усталый, проседь.

Нет, погоди, всё было не так.
Вот: «купола столицы».

Далее: первый поход в зоопарк,
Клетка со странной птицей.

«Птичка» — шепчу я — «твой грозный крик,
Твоё незнакомое пенье

Простёрлось до дня, когда я старик,
От самого дня рожденья.»

И снова назад. В тот зелёный сквер,
Где всё еще мне три года,

Где я не задумывался о Москве,
Где тихо шагал, не гордо.

И жизнь, словно шар, надо мной летя,
Спускала послушно нитку.

И всё, что случится года спустя,
Под тихую пело скрипку.

И всё ещё пело. И воздух блестел.
И мир был всегда возможен.

И было возможно всё и везде.
И я был. И я был тоже.

«Птичка, помолись за меня:
Воистину и всегда.»

И птичка молится за меня:
-Та-та-та-та
-Та-та-та-та
-Та-та-та
-Та-та-та

Почтальон седлает велосипед.
Почтальона нету давно на свете.
Но в одном письме запечатан слепящий свет,
А в другом письме запечатан солёный ветер.

Обгоняя ветер, в какую-то едет глушь.
Он такой невзрачный, стёршийся и прозрачный.
Там живёт жена, у которой разбился муж,
Там живёт отец, у которого сын внебрачный.

Вы сочли почтальона за ангела, за гонца?
Вы поверили мне? Посмотрите-ка, что в конверте:
Там лежит анонимка на адрес того отца.
И свидетельство о скоропостижной смерти.

И зовут почтальона Семён, ему 40 лет.
И он будет жить ещё 44 года.
Что ты смотришь в глаза, дорогой, равнодушный свет?
Что ты вертишь хвостом, моя дорогая свобода?

Кораблик тонет в вышине,
Комарик тает в тишине,
Налейте чаю мне.

Не прячь горящее лицо.
Не плачь, а выйди на крыльцо.
Заткнись, в конце концов.

Охота к перемене мест.
Свинья не выдаст, волк не съест.
А, может, всё же съест?

А, может — знаешь наперёд.
Кто за углом тебе соврёт,
Кто ласково убьёт.

Держи меня в своих руках.
Неси, как пчёлку, в облаках.
Несись на всех парах.

Туда, где улыбнётся мне
Кораблик в синей вышине,
Комарик в тишине…

Сегодня я тот, который,
Уйдя из глухой конторы,
Спешит, скажем, в зоопарк.

Там спит броненосец в клетке,
Сидит попугай на ветке,
И заяц лисе не враг.

Там скудный вечерний зритель,
Такой же как я, ценитель,
Такой же как я, простак,

Застынет у львиной пасти,
Покорный животной власти.
Вот так, повторяй, вот так.

Вот так, мы очнулись рядом,
Сраженные тихим ядом,
Среди городской пыли.

Ленивцы и проходимцы,
Бессмысленные любимцы,
Воспитанники Твои.

Шёл отряд воробьиный по полю, по полю шёл.
Я невидим в траве, я невидим в земле ещё.

Под моею рубашкой на ощупь растёт зерно.
Его круглое зренье воробьями ослеплено.

Пролетай над землёй, воробьиное, улетай.
Ты не здешних миров, ты не здешних полей и стай.

Это вмиг позабудется, в треске пернатых тел
Я воскрес из земли, из травы, из корней и стрел.

Это память моя разворачивается, словно рожь.
Выходи из меня, как выходит из хлеба нож.

Преломи меня в поясе жёлтым, кривым лучом.
Воробьиное солнце, как бессмертие, горячо.

Возникают какие-то связи.
На планету приходит гроза.
Эй, лиса, до каких безобразий
Мы с тобой доигрались, лиса?

Всё трещало по швам, всё гремело,
Пропадал наш кораблик во тьме.
Всё прошло. Ты мне песенку спела,
И она не понравилась мне.

Мы держали в груди расставанье,
Хоть и плыли пока на маяк.
Наш кораблик уже не устанет,
Наш кораблик изрядный моряк.

Ты мне песенку спела. И снова
Я отвёл от природы глаза.
Утони, не спасай меня, слово.
Помолчи хоть минуту, лиса.

«Маникюр, педикюр» — такой пейзаж.
Громко спорят бабушка и алкаш.
Солнце опускается за гараж.
Куда ж?

Я иду в задрипанный гастроном
Отовариться курицей и вином.
И звучат шаги: невиновен он.
А кто этот он?

И в истории этой не видно дна.
Но помилуйте, какая тут глубина?
И если мораль будет здесь видна,
То пошла она на.

Скажем так: наверное, я бы мог
Изменить маршрут равнодушных ног,
Улететь куда-нибудь на восток.
Скажем, Владивосток.

Обрати внимание, жизнь моя:
За какие бы я не летел моря,
От каких бы мыслей не мчался я —
Невиновен я.

Так прими же в дар курицу, прими вино.
Выпей за меня как во сне, как в кино.
И пусть легко мне далось оно —
Словно кровь оно.

Портрет отца без сходства
Я в детстве рисовал.

Мне всё казалось просто:
Вот нос, лица овал.

Всё так и было просто:
Рисунок оживал.

И плакала в прихожей,
Мне помнится, сестра.

Рисунок непохожий
Смотрел на нас с листа.

Родной и непохожий.
Живой глядел с листа.

Поэт садится за стол и пишет.
Крупным планом: рука, свеча.

Шум дождя. Он его не слышит.
Близкий ракурс из-за плеча.

Перечёркивает. Неподвижен.
Наклоняется, как рыбак.

Фрагментарно: тарелка вишен,
Пепельница, пиджак.

Застрочил. Белый лист чернеет,
Убывает. Слова, слова.

Камера проскальзывает под дверью:
Доски крыльца, трава.

Камера набирает скорость.
Внизу промелькивает река.

На записи слышится чей-то голос,
Не разобрать наверняка.

Шорох разрядов. Треск. «Остановите съемку».
Горизонт запрокидывается вбок.

Затемнение. Знакомый голос негромкий:
«Что ты смог? Повторяю: что ты смог?»

Я открываю глаза и вижу: ты.
Ты наклоняешься ласково надо мною.
У тебя веснушки, у тебя царапинка на носу.
Я вспоминаю, как ты толкнула меня с сарая.

Ты прыгнула следом.

Мы читали подшивку журнала «Вокруг света»,
Особенно любили раздел о смешных изобретениях.
Нас поразил чехольчик на язык для поцелуев.

Я придумал песенку:

Как да синий воробей
Да зелёный скарабей
Распустили крылья,
Клювики раскрыли…

И дальше ты меня обняла.

Прошло лето, прошла осень.
Под ноги упал даже не лист, а непонятно что.
Прошло много лет.

И вот, я, как улитка с домиком, ковыляю по парку.

Врач развёл руками и сказал: от силы — год.
Я полюбил фрукты.
Я полюбил хурму, абрикосы, киви, виноград и даже яблоки.
Я сидел с тарелкой и вспоминал.

Вспоминал о несостоявшихся женитьбах, нерождённых детях,
Утерянных словах.
И о том, что настанет момент, когда ничего этого уже не понадобится.

Хурма падает.

И вот я открываю глаза и вижу: ты

Сизый голубь, и дрозд, и малютка-щегол
На зелёный взлетают престол.

Говорят: «Всё — движение, всё — торжество.
Так поведало нам большинство.

Мы не знаем, какие нам дни и года.
Но мы знаем: летели всегда.

От престола к престолу, сквозь тучи и гром.
На свинцовом, на голубом…»

На земле, у траншеи лежит солдат,
Крепко держит свой автомат.

Говорит им: «Я умер, я жить устал.
Я дышать вчера перестал.

Золотая земля, как огонь, звенит
И на ухо мне говорит:

Лишь покой, лишь молчание — торжество
Слушай мёртвых. Они — большинство.»

Сизый голубь, и дрозд, и малютка-щегол
Покидают зелёный престол.

И летят, словно капли, в сиянии дня,
Неотрывно смотря на меня.

Поднимаясь по лесенке приставной,
Делаю шаг, а потом — другой:
Оборвалось что-то над головой.

Смерть ли ты моя, я тебя ласкал,
В сеновал печенье тебе таскал,
И ни разу, падая, не упал.

Мотылёк на лампочку норовит.
Странно и неровно звезда горит.
Пламя обрёченное вниз летит.

Упадёшь на корточки, Боже ж мой.
Мотылёк сгорает, идёт домой.
Небо расправляется над головой.

Видит сон генерал: в доме цветы,
Спят боевые машины,
На деревьях — цветы, на крыльце и на окнах — цветы.

Подобно чёрной перчатке, туча ползёт по небу.
Всё кажется ненастоящим с большой её высоты.

Государство меняет границы.
Область военных действий расчерчена красным и синим.
На усадьбу ложится тень.

Дверь открывай без скрипа,
По тихим ступай половицам.
Улыбки, как бабочки, на лицах спящих солдат.

Генерал, ты видел свой сон и раньше.
Ещё когда был лейтенантом.
Деревья в цветах, ставни в цветах и крыльцо.

Из простреленной головы затихает кровь.
Идёт сквозь траву собака.
Останавливается у изголовья и жарко дышит в лицо.

Никто не видел, где я оставил плащ?
Там ещё сидел человек и читал газету.
Там ещё голубь впивался в сухой батон.
И красный мяч покатился.

Небо хмурится, надвигается дождь.
Человек докуривает сигарету.
Брошенный и ненужный батон.
Мяч у урны остановился.

Газета взлетает вверх, поднимается мяч.
Батон лениво описывает окружность.
Рукава простёр в обе стороны дешёвый плащ.
Небо отражается в лужах.

Я замираю и чувствую: всё пройдёт.
Всё, что потеряно, опрокинется и прольётся.
Человек закуривает. Дождь уже не идёт.
Забытый плащ освещается солнцем.

Дым столбом, один лишь дым.
Я не умер молодым.
На площадке у грибка
Постою пока.
Чадо в жёлтых сапогах
Говорит: пиф-паф.

Птицы наверху орут,
Дядю пули не берут.
Спросишь ангела: ты тут?
Усмехнется: «тут».

В больничных окнах сон и стыд.
Там воздух тих и равнодушен,
Там лента липкая висит,
И чей-то не смолкает ужин.

Там что-то капает, сосёт,
Там жизнь под капельницей бродит.
Уж собралась, а не уходит.
«Ну всё, иду» — и не идёт.

Часы в прихожей подведёт,
То паспорт вдруг перелистает,
То чайник на огонь поставит
И мелкими глотками пьёт.

На лужайке дети играют в бадминтон.
Наигравшись досыта, бросят, а потом —
Скидывая майки, к речке побегут.
Синее и белое расплескалось тут.

А потом — не знаю что: дождик, а потом —
Речка опрокинутая, молнии и гром.
А потом — прощение, а потом — весна.
Белым светом жизнь моя вся озарена.

А потом вдруг вспомнится: ты стоишь в дверях.
Тихо улыбаешься, тихо говоря:
Я уже соскучилась, я уже пришла.
Посмотри, какую я ракушку нашла.

Ты толстый мальчик, твой противен взгляд.
Твои волосики расчёсаны и гадки.
В твоём портфеле — плов и шоколад
И пятна шоколадные в тетрадке.

Я думать не хочу, что дочь моя,
Толкаясь и летя на перемене,
Дотронется случайно до тебя.
Твой толстый зад, заплывшие колени,

Твоя одышка, глупые глаза,
Привычка никогда не поделиться…
Тебя противно даже наказать.
Умеешь ты завидовать и злиться.

Как верить я могу, что ничего
Не стоит дохленькой твоей слезинки,
Когда тебе важней, ценней всего
Мясной рулет и пошлые картинки?

Как верить я могу? И верю я.
И, не ища любви и оправданья,
Я признаю с тоской, что жизнь моя —
Лишь часть простого и большого зданья.

Я выдумал тебя и спасся сам.
Я в зёрнышко простое превращаюсь.
Летит планета, медленно вращаясь.
Ты здесь уже, а я уже не там.

И веришь ли в меня ты или нет,
Наелся ты или не прочь покушать —
Душа твоя вмещает наши души.
И льётся свет.

Мама моя, благословляю твой ненадёжный и долгий покой.
Ты стоишь у окна и машешь мне вслед рукой.

Вся наша жизнь скучна, длинна, надеждой освещена,
И бесполезнее, и милосерднее, чем это «яблоко на».

Усатый водитель, прими меня и отвези на вокзал.
Ночные улицы прячут огни, усталые видя глаза.

И мир, полный людей и машин, следствий и их причин,
Так бережен к человеку, когда тот остается один.

Ни слова о прошлом. Мы полетим. Он сядет. Она вздохнёт.
И будущий сын, обернувшись, скажет: ничего, и это пройдёт.

И это окно, где не гаснет свет, где вечный твой силуэт —
Надежда, которой, в сущности, нет, и время, которого нет.

Поправляя красный бант, она говорила:
Не забудь, я у тебя одна.

А как-то, нетрезвая, вдруг сказала: Милый.
А в ответ — тишина.

Это мышка ручная или жизнь моя с красным бантом,
Или песня в ночи.

Или старая ведьма с фальшивым в кольце брильянтом —
Но ты просто молчи.

И тогда они все соберутся, подожмут губы, упакуют вещи:
Ах, такой-сякой.

Ты один. На полу, у порога красный бант опустевший.
Прикоснись рукой.

Каждый раз, оказавшись в хорошем краю,
Я невольно тебя вспоминаю.
Нашу первую встречу, улыбку твою,
Твою кошку, заснувшую с краю.

Оказавшись не здесь, не сейчас, никогда,
Где в кошачьих движеньях струится беда,
Как ребенок, воскресший из праха,

Занят я опознаньем иных величин:
Глажу добрую кошку, не зная причин.
И не ведаю смерти и страха.

Жизнь — это не только мыши.
Это еще и птица.
Так говорит мой серьёзный домашний кот.

Он просится на руки.
Он ласков и осторожен.
Он приучил меня полюбить молоко.

Так вот, о птице.
Вряд ли кот ошибается.
Жизнь — это не только мыши. Это летящая над пеленой

Сильная птица.
Движение перьев и плоти.
Грустное наше счастье. Берег и смысл мой.

Два космонавта пожимают друг другу руки
И говорят: здесь будет граница.
Я выстрою дом на этой части пустыни.
А я обоснуюсь под этими странными сводами.

А если кого-то подмоет подземными водами,
Он сможет у другого остановиться.

Только помнить: в гости — с предупреждением,
Иначе это частной собственности нарушение.

Жаль ещё, здесь не показывает телевизор.
А на записях только Пресли и Визбор.
Но можно играть в шахматы по переписке.
А в запасах немало виски.

А ещё здесь есть говорящие растения:
С ними можно поболтать, но они ухудшают зрение.

И надо всё-таки помнить: мы враги
И просто ожидаем подкрепления.

Они расходятся в разные стороны
И каждый пишет письмо жене:

«Дорогая Оля,
Похоже, меня убили на этом чёртовом поле.
Командование допустило ошибку,
И вся наша армия уничтожена.

И мне — ты не поверишь — кажется,
Что я на пустой планете,
И нас только двое на свете:
Я — и этот вражеский американец.
Я даже не знаю как его зовут.

И мы оба чего-то ждём.

А где ты — я даже не знаю.
Прости, дорогая.»

И второй:

«Хэлоу, Мэри.

Я в такие вещи не верю,
Но здесь творится что-то странное.

Наш отряд накрыло фугасом.
Капитана убило сразу.

Я потерял сознание.
А сейчас я нахожусь в странном месте.
Рассуждая логически, меня тоже убило.

Но сейчас рядом со мной этот незнакомый русский,
И на небеса это не похоже.

Но я знаю: я мёртв.
И он, видимо, тоже.

Это совершенно не страшно. Меня только удивляет,
Почему я не вижу родителей и деда.

А еще здесь лето.
Я тебя люблю, дорогая.»

Они одновременно заканчивают писать,
И каждый встаёт с земли.

На их сверкающих круглых шлемах
Отраженье зари.

В жёлтом небе медленно летят журавли.

Рыцарь с картонным мечом, в картонных доспехах,
Но с настоящей лошадью, настоящей целью
Ехал трусцой, через море и горе ехал,
Там, где стояло время, ехал он еле-еле.

Мы говорили ему: «Ты, разумеется, сгинешь.»
А сами следили за ним и так волновались.
Мы говорили ему: «Повзрослеешь, поймёшь, покинешь.»
А сами чего-то, чего-то другого боялись.

Случилось — доехал. И цель его осуществилась.
Доспехи картонные бронзой отяжелели.
И птица бумажная в небе остановилась
И вновь полетела, медленно, еле-еле…

В речке, в речке, как по небу,
Золотые кружева.
Что ты рыщешь, свет свирепый?
Жизнь моя ещё жива.

Ты с фонариком тревожным
Мне навстречу не ходи.
Я любуюсь невозможной
Песней у меня в груди.

Только свет мне отвечает:
Ухом ты ко дну приник.
Слышишь, как вода качает
Колокольный твой язык?

Лицо в газете. Криминальные хроники.
Типографский недобрый взгляд.
Крошки, рассыпанные на подоконнике,
Мелкой бедой блестят.

Свет заоконный приходит в движение:
Смещение, интервал.
Это кружение? Нет, это крушение.
Так диктор вчера сказал.

Внизу, во дворе, бьётся голубь свадебный,
Клетку открой: летит.
Меж хлебными крошками рублик найденный,
Как нож, как война, блестит.

Где эта комната, в которой я всё оставил?
Телефонную книжку, с записями тетрадь.
Дом распланирован странно, почти без правил:
Санузел, кухня, санузел ещё, кровать.

Окошко выходит на лестничную площадку,
В объедках копается рыжий соседский кот.
Издалека чей-то голос: «…ещё нашатырь и ватку.»
Сдавленный смех. В трубах вода течёт.

Вспомнить, как всё начиналось. Было почти что счастье.
Было: весна, тёплый ранец, двенадцать, тринадцать лет.
Жаркий батон, разрываемый враз на части.
Косо натянутый жёлтый упругий свет.

Первое в жизни море, белое, золотое.
Мама в купальнике и чебурек в песке.
Красное, синее, жёлтое, голубое.
Время вне времени, пляшущее на волоске.

По коридору, налево, налево, прямо.
Сквозь проходную комнату: это здесь.
Лечь на тюки посреди неживого хлама,
Книжку открыть, чье-то имя, адрес прочесть.

На трамвае номер один я езжу на работу.
Два мне всегда напоминает о мужчине и женщине.
…

Это счёт, который не надо продолжать.
До восьми ты не дожила.

Чисел нет.

Я покупаю примерное количество сосисок
И расплачиваюсь примерным количеством денег.

Есть какое-то облако,
Которое несёт меня.
Есть какие-то слова,
Которые я произношу.

Мы едем с приятелем на рыбалку,
Ловим карасей.

«Девять штук, девять штук» —
Говорит он гордо, показывая банку.

Караси толпятся, друг двигает губами.
Я не понимаю ни слова.

На небе ни облака.
Воздух лежит над страной.

Дерево, словно молитва.
Птица смотрит на север.

Клевер цветёт. Аромат его золотой.
Клевер и тишина.
Лишь тишина и клевер.

Отсюда приходишь Ты,
Ты приходишь всегда.

Ты припадаешь к уху невидимыми губами.

И начинает казаться, что воздух — это вода.
И лишь вода между нами.

Что же такое любовь: это дерево или страна?
Это ли голос вознёсшийся, это ли дно сосуда?

Тихая птица песней тогда полна,
Лишь тишина покуда.

Ты листья и камни. Ты город, сошедший к реке.
Ты шелест реки. Ты кузнечик в бумажной руке.

Ты горы свернул, ты устал, покачнулся и сел.
Смотри: иноземцы стыдливо идут по росе.

Их тонкая поступь, их странная разная речь,
Кротовьи глаза и фигуры, лишённые плеч,

Напомнят какое-то время в усталой груди,
Где ты был ребёнком, и небо текло впереди.

Наверное, есть далеко тектонический сдвиг
И море в разломе, которое ты не постиг,

И парус на море, светящийся страшной бедой,
Которую тихим кузнечиком носишь с собой.

Всё проходит. Как вода и дым.
Что-то есть — и нету.
Человек проснётся. Рядом с ним
Женщина затушит сигарету.

И будильник тут же зазвонит.
Вялою накрыв его рукою,
Человек задумчиво лежит.
В этом что-то есть уже такое,

Что знакомо каждому из нас:
Вид предполагаемой утраты.
Мыло, соль и спички про запас.
Малое, чем были мы богаты.

И — на женском узеньком плече
Шрамик, до волнения знакомый.
Смерть и ветер в солнечном луче.
Миг надежды, как бы незаконный.

История поехала вперёд.
Я в куцей непростого цвета куртке
Влачусь за папой на большой парад.
От папы сильно пахнет алкоголем.
Я апельсин ем и бросаю шкурки
И наслаждаюсь, в общем-то, раздольем.

Годами позже, в августе в Крыму
На дне рожденья девочки соседской
Жую бисквит. Желаю одного:
Уединиться с Тасею в кладовке.
Но, не найдя на то причины веской,
Пускаюсь на интриги и уловки.

Ещё пять лет — и первая любовь
Взаимная. И первое распутство.
Я становлюсь печально молчалив,
Пью пиво и отращиваю чёлку.
Похмельные друзья и институтство,
Диплом, положенный с презрением на полку.

Я всё хочу о чём-то рассказать.
Но всякий раз мораль я забываю.
Волна несётся. Тянет говорить.
Мы были веселы и в чём-то превосходны.
Бисквиты в августе и апельсины в мае,
Всё тихо и цветно. Всё будто мир подводный.

Жак Ив Кусто был в этом деле прав,
Когда за детством в море погружался.
Я верю: там и первая любовь,
И папины шаги в пылу парада…

Ну вот, я плачу. Я не удержался.
А говорили ж: вспоминать не надо.

В них сумрак вечером и небо — в ноябре,
Биенье солнца в августовский полдень.
В какой ты не окажешься дыре,
В какой бы незначительной из родин,

Пусть, возвращаясь ночью из пивной,
Налево смотришь: видишь эти ветви
И, вдребезги разбитый и больной,
Ты, как они, колеблешься от ветра.

И сухость их, приятная руке,
Ложащаяся в сердце невесомость,
Вблизи и, присмотревшись, вдалеке —
Такая неприметная особость:

Не утешенье горечи твоей,
Не даже мимолётная отрада.
Минутное стоянье у дверей
Твоей рукою запертого сада.

Где мыши, шпагами свистящие,
Где славен их дуэльный нрав,
Там бродит что-то настоящее,
А ты, неверящий, неправ.

В твоей гостинице задроченной
Графин с поганою водой,
Столовый ножик незаточенный
И кафель бледно-голубой.

А там — гуляет невозможное,
Играет сказочным клинком.
Насвистывает односложное…
Мотивчик до смерти знаком.