Лениво жалят оводы метели,
и хочется рождественских мистерий:
пахучей хвои, шорохов, гирлянд,
щелкунчика, Чайковского и жути,
чтоб долго падал темный столбик ртути,
и завывал за окнами гидрант.

Чтоб плавилась свеча в стеклянной нише,
чтоб с книжных полок улыбался Ницше —
антихристом, безумцем, мудрецом.
Чтоб на картине открывался Базель,
и мрак единым миром землю мазал,
обвитую троллейбусным кольцом,

созвездиями, космосом и снегом,
и поднимался пар крылатым стерхом,
когда для слова разомкнешь уста.
Чтоб пили «Арарат» и черный кофе,
и в комнате носилось: призрак, Гофман,
и в темноте у черного кота

сферически горели два смарагда,
и волховал на диске Рихард Вагнер,
шло ведовство снаружи и внутри.
…А вслед за тем Сочельник в эмпирее
разжег звезду. И, птицы Прометея,
туман волшбы склевали снегири.




Минуты как ключи вертел на пальце
разбитый циферблат товарных станций.
В вагоне пахло вытяжкой печной.
И не звезда над тамбуром светила,
но, может, самокрутка конвоира
созрела в небе горькой алычей.

Я засыпал впотьмах и спозаранку.
Электровоз сквозь сны тянул, как лямку
мой жгучий страх, — проклятьем родовым.
Тайга… А море темного Байкала
ночной вагон баюкало-болтало.
И западал, как клавиша, кадык.

Россия чайкой прошлого летела,
кричала от расстрела до расстрела:
«кулак» — ГУЛАГ — пустая головня.
Донос — допрос…Но восходил над зоной
расстрелянный — звездой вечнозеленой,
хвоинкой света целился в меня.

…Минуты как ключи вертел на пальце
разбитый циферблат товарных станций.
Засовы отпирали палачи.
Нет! — проводница кружки убирала.
Когда не сон, то что меня терзало
во рту — горчинкой хвои, алычи?..

Гремящий поезд сердце обгоняло:
что время — им? — стучи, стучи, стучи…




Когда она чернилами чернеть
придет, проникнет в кровь, достигнет лимфы,
мой ангел различит, что это — смерть,
и не найдет к свершившемуся рифмы.

И я увижу свет из полосы
вечернего окна, увижу те же
предметы, но настенные часы,
как мойры, нитку памяти обрежут,

что ножницами — стрелками, и друг
мой профиль обостренный зарисует.
И муза, обескрылившая вдруг,
уйдя к другим, свою свечу задует.

Тогда я стану словом, стану тем,
что было, как бессмертие, весомо —
в раю, где все рифмуется со всем…
Бог весел. И похож на Аполлона.




Аватары. Бомжи бородаты, как древние греки;
так худы и печальны, как после осады Тарента.
Мы же ходим в кино, посещаем базары, аптеки,
за делами не видим: опять обесценено лето.

И листва разлетелась дешевым пучком ассигнаций,
и стоят вечера, словно хмурая очередь к кассе.
Лицеисты болтают о звездах под сенью акаций,
как старик Диоген, проживающий на теплотрассе.

Нынче осень: об этом когда-то писал Аристотель:
после слез непогоды — зимы белоснежный катарсис.
И на небе луна, как монета — серебряный профиль
Александра, не знавшего страха и кризиса власти.

Время ходит по кругу веков, чтоб не сбиться со следа.
Мы живем как отцы, так же любим, как деды любили.
Только кажется: духом Ликурга, умом Архимеда,
даже мукой Эдипа Бессмертные нас обделили.




С любой строки Вергилия начни…
Стихи его — иллюзии ничьи.
Язычество — язык полей и Пана,
в словах — заря да звонкие ручьи.

Деревня, я мечтаю о тебе,
где пьяный пахарь бродит по стерне,
где луг шумит, случаются озера
с рогатым отражением на дне.

Там в небесах — мычание коров,
там дни недели, как вязанка дров,
там в воздухе — душица, можжевельник,
молочная река и ты — здоров.

Всего в избытке — меда и вина,
да пыль столбом, да девица пьяна.
И нет вкуснее запаха соломы —
на то она сюда и снесена.

Как пахнет под осенним небом стог,
что соловей — девичий голосок.
Юпитер, я прошу тебя: подольше
не зажигай щебечущий восток.

Из всей иллюминации — луна
на потемневшем небе зажжена.
Я пробудился в позапрошлом веке
и позабыл, как выглядит страна.

А здесь всегда — пшеничный самогон,
да журавлей далекий перезвон,
да книга — недочитанный Вергилий:
буколики итак — со всех сторон.




Ночь делает деревья зеленей,
траву — светлей и небо голубее,
когда при тусклом свете фонарей
ты вспоминаешь полдень. По аллее

ползет туман, как будто облака
спустились на мгновение к тропинке,
где ты идешь. И вечность глубока,
как озеро на давнем фотоснимке.

А под ногами, падая в траву,
лениво умирают однодневки.
И мысли беспорядочно плывут,
как лодочки плывут по Малой Невке.




У реки — птичья клинопись на песке,
кружит шмель или жук и звенит устало,
и философ, проснувшийся в рыбаке
говорит собеседнику: «Все пропало! —

рыба ходит предательски глубоко,
после долгого ливня и сам я скрючен,
как червяк, и на небе прочесть легко
в шуме крон: приближается скрип уключин.

Мы давно потеряли инстинкт ловцов,
так что нам ли ловить? — это злая шутка
Провиденья. Мы скопище мудрецов,
обреченных себя же лишить рассудка:.

потому что природа, устав терпеть
нашу злобу, превыше всего живого
ставя разум, давала нам шанс пропеть,
только мы искалечили тайну слова.

Потому-то и стар человек, и слаб,
и завистлив, и груб. Расступитесь, воды:
из воды выползающий черный краб
просияет на новом витке природы».




Море стекает листвой с гладкосмольных дерев,
дышит пустыней горячая копоть асфальта.
Парус ли я, каравана ли выжженный нерв,
или же музыка — мука двух скрипок и альта.

Кастовость, классовость, косность с сандалий стряхнув,
знать и не знать на каком континенте я житель
в эту бессонницу. Или случайно уснув,
я хоэфор и планет хороводоводитель.

Прелых веков с желобов опадает вода.
Голос полощет глотки говоренья, глаголы.
Скоро нагрянет на мир Золотая Орда,
осень. На пасеке туч изумрудные пчелы

будут являться, смеркаться, учить ничему.
Солнечный мед или, может быть, уксус фонарный
мне поднесут. Благодарен себе самому,
перебираю миры, словно список амбарный.

Амброй ли буду дышать на скрипучей арбе,
траурным тремоло встретит ли чрево трамвая.
Я не забуду, как листья звучали в траве
утром усталым, к далеким морям уплывая.




В краю, где восходит багровое солнце,
очень много думают о луне,
старине,
когда женщины красили белым лица.

На крохотных островах в океане
размышляют о бесконечном,
о том, что в уме
никогда не поместится.

Там ветка вишни, задевая балкон,
крошит белые лепестки,
а оттуда
девушка смотрит, как в тумане крутит хвостом дракон,
не считая
это за чудо.




Мы спросим Одиссея, спросим Нестора:
— Что, адмирал Харон знатнее Нельсона?
— Удачливей (он скользок, как елей).
…И надо бы пропеть ему анафему —
расколотую греческую амфору
переполняет список кораблей.

В беспамятство, в метель невыносимую
флотоводитель, он грозит Цусимою,
Перл-Харбором и тысячью чертей.
За четвергом в порту стоит эскадрою
чернющий грек с оскалом под кокардою,
скрипят в мороз снега тугих снастей.

И корабельный лес зеленым парусом
темнеет за заброшенным пакгаузом
надежды. Веет страхом птичий взмах.
Да иглы сосен, словно стрелы векторов
со всех краев себе вербуют рекрутов —
в Хевроне, в Анкаре, на островах

Норвегии. Возьми кольцо экватора,
скажи ему: «О, море, о Таласса, я
нашел талант, но потерял обол».
И может быть дельфин из мутной зелени
спасет тебя, разбитого во времени,
и вынесет на лучезарный мол.




А думали: всегда останемся детьми,
не будет ни войны, ни страха смерти,
но слезный ком, но ком родительской кутьи,
но ком земли, священник в черном: «верьте».
Картавый ворон, черный вечер. Черт
родных — туман. До шепота, до крика.
Поместится беда в любой конверт.
Весь мир не вместит скорбь.
Цветет брусника
на черноземе вырытых могил.
Века молчат и закрывают веки.
Я тоже жил, влюблялся и любил
Аквинского читать в библиотеке.




Звезда погасла. Темных тайнософий
я не ищу: ни символа, ни знака.
Я заварил себе немного кофе —
остаток отступающего мрака.

По старой кухне делая три шага,
я вижу, как ночная тень сбежала
из сквера, что напротив, из оврага,
где в лужах остывающих дрожала.

Приходит день, и расставляет снова
всех по местам: в контору садит клерка,
на кафедру выводит богослова,
закройщика находит за примеркой

парадного костюма. Я доволен,
что все идет по-прежнему, как надо.
Что есть судьба, в которой каждый волен
найти себя. Из медленного ада,

где я гадал о прожитом, грядущем
(узнавший бездну — не осудит строго),
я вырвался, и не кофейной гущей,
не звездами указана дорога.




Я выхожу под дождь сентября
и поднимаю лето на щит.
Меня не знает кроме тебя
никто. Лишь лебеда да хвощи.

У лебединой заводи гром,
на небесах холодный салют.
Что если ошибиться двором:
и захотят — уже не найдут.

Трамваи не находят путей,
автобусы меняют маршрут,
и воробьи слетают с петель,
которыми прикручены тут —

на тучах невысоких небес,
на ветках облетающих лип.
Я видел слишком много чудес,
чтоб удивляться осени.
…Всхлип.

И оттого сегодня во мне
на сорок семь недель — тишины.
Листва на одинокой струне
бренчит. А надо мной смущены

пичуги этой низкой игрой:
ни рок-н-ролл, ни танго, ни твист.
Разбойный — ветра, и
призывный — мой
там, за окном твоим, свист.




Написал стихотворение —
услышал
дыхание сада…
Собрал ведро облепихи —
понял, что гений.