 |
|||||
 |
 
|
||||
 |
|||||
|
Ксения Дьяконова *** У меня есть дом, где плавают облака, словно рыбы и черепахи в стеклянном чане. И растут на веранде пальмы до потолка, сухощавые, как в учебниках англичане. У меня есть сон, в глубоком подполье глаз выставляющий еженощно свои картины. Неисполненным счастьем высвечен их окрас, и отчаянье иногда им стреляет в спины. Ни к чему скрывать: еще у меня есть друг, собирающий в сумку памяти все вокруг, чтоб потом превратить булыжники в канареек. Умываясь росой, мы ходим по городам, и нам истина попадается тут и там, как в дорожной пыли блеснувшие пять копеек. * * * В незапамятном детстве, до первых стихов, я слонялась по дому, бессильно скучая, и нашла в кладовой, среди всех пустяков, жестяную коробку зеленого чая. Был на ней нарисован бесхитростный дом, чье убранство сияет, как золото Рейна, и диван облюбован уснувшим котом, и хлопочет хозяйка над чашей глинтвейна. Я смотрела на это, как можно смотреть на роскошный пейзаж и любимые лица. я мечтала там жить, а затем — умереть, одержимей, чем ищут прекрасного принца. И смешно вспоминать о таком пустяке, и попытки забыть неуклюжи и робки, но, как может апостол дремать в рыбаке, мое счастье запрятано в этой коробке. * * * Ты спрашиваешь: что сродни стихам? Жизнь насекомых и стрельба из лука. Как пилигрим, увидевший свой храм при свете звезд на острие бамбука, я чувствую, что вьющийся поток старинных стансов, сумрачных элегий, накопленный столетьями восторг пронизывает корни и побеги, и стоит только сердце поднести к подножью пальмы, к голубиной тени, как защекочет радостью в груди неутомимый холодок сравнений, поэтому на твой вопрос: чему сродни стихи? — скажу: всему на свете! И даже удивленью твоему при этом непредвиденном ответе. РОЯЛЬ Он по ночам передо мной мерцал, хрустящим ливнем сыпался на слух мой. И комнату мою в концертный зал преображал из тишины угрюмой. Саднящим прошлым в пальцах полыхал, пьянил жарой и запахом жасмина, и с горечью сиротства потухал, как взгляд на дом вернувшегося сына. Измучивал, но, вопреки всему, рукам не изменил и слух не предал. И что-то есть, известное ему и не подвластное музыковедам. * * * Я держу перед собой твои открытки, И слова твои с обратной стороны Проступают, как извилистые нитки, В очертаниях неведомой страны. На качающихся в гавани паромах, Над пунцовой черепицей деревень, Ты описываешь мне своих знакомых И пронизанный экскурсиями день. Как пейзажи, в их величии суровом, Отражаются в морщинистой волне, Так судьба твоя, захваченная словом, С новой силой повторяется во мне. Если б также и за проволокой смерти Нам писали превратившиеся в дым! Хоть бы почерк их увидеть на конверте. На конверте, оказавшемся пустым. *** Вся ценность этой выставки не в том, что лица оживают на портрете, а в нас с тобой, в смотрителе седом, в воскресном дне и трещинах в паркете. И этот фильм хорош не потому, что веришь небывалому покорно, а в силу людной лестницы в дыму, билетов и горячего поп-корна. Какой бы не казалась суть вещей, насколько обстоятельства дороже! Бывает, от ракеток и мячей сильней, чем от игры, мороз по коже. И кажется, важны не мы с тобой, не замысел судьбы и воплощенье, а этот стол с клеенкой голубой, и ласточек-цыганок возвращенье. *** В наши дни не принято быть счастливым: разве только в детстве, на новый год, и в рекламном кадре, в обнимку с пивом, и в стихах, известных наперечет. Ни любви, ни творчеству, ни природе не приблизить призрачный небосвод. Глубина трагедии нынче в моде. Только я, идущая наугад, беспричинной радостью одержима, потому, что рядом гора и сад, и витрины, вывески мчатся мимо. Для меня прохожие все — жрецы, и в ближайшем баре ворота Рима. Я беру фантазию под уздцы, и к еще невысказанному счастью моя жизнь и память подходят мастью. *** Когда я читала ту сказку, где мальчику шкаф платяной явился волшебной страной, вмещающей ярость и ласку — я фавна косматую маску искала за каждой сосной. А нынче я вдруг откопала, порывшись в таком же шкафу, мой старый костюм — и попала в прошедшую жизнь, наяву; он к детству прирос, словно кожа, но счастье в нем выела моль. Спокойную память тревожа, в нем дремлет изжитая боль. О, если б однажды могла я в едва представимом краю, немыслимей ада и рая, найти оболочку мою земную, в ней все узнавая, как старый костюм узнаю. *** На даче жизнь совсем не та, что в городе: она проста, как скрип телег и запах дыма. Она прозрачна, как река, объята жаром шашлыка, и от листвы неотличима. И там мы спим до часу дня, одежду сушим у огня, черпаем воду из колодца, а по ночам заводим спор о тайнах мира; из-за штор луна в бокалы наши льется, но наша речь во весь опор бежит, до появленья солнца. На даче проще быть собой, любить, не ссорится с судьбой и делать то, что сердцу близко; и счастьем светится плита, кровать, окно и для кота всегда наполненная миска. *** Мы пошли купаться, взяв подстилки, кепки, полотенца, все, что надо, две ничем не связанные книги, и легли у пирса на живот. Солнце обжигало нам затылки, а к ладоням ластилась прохлада; мы вдыхали запах земляники, слыша, как пила вдали ревет. Долго загорали до купанья, а потом со страстью говорили о стране, куда я скоро еду, начисто о чтении забыв. Авторы, которых без вниманья мы с тобой оставили — ожили, выждали и начали беседу в миг, когда мы бросились в залив. Что же обсудить они успели и о чем поспорить? Кто был прав? Мы домой уносим их в портфеле, ничего об этом не узнав. *** Возле церкви на шумных скейт-бордах после школы катаются те, в чьих движеньях, изящных и твердых, вызов жизни и дань красоте. Так взлетают они на ступени Сан-Мартина, что страшно смотреть: вдруг сорвутся? Но в их вдохновеньи есть азарт, огибающий смерть. Словно молнии, вьются их тени. Кто сказал, что священник, который тонкой дверью от них отделен — литургией, кадилом, просфорой лучше чествует Божий закон, чем мальчишки, в чьей технике спорой и прыжках — тоже кроется Он? Проходя мимо церкви, все время я встречаюсь с из пестрой толпой, и слежу восхищенно за теми, кто умеет лететь над землей на скейт-борде, вдоль лестниц высоких, вызывая опасность на бой, после школы, не сделав уроки. *** В ту ночь горела черная луна, и мы в харчевне клали на подносы австрийский лес, где вечная весна, швейцарские озера и утесы, поля Техаса, полные зерна, и пляж Ямайки, где растут кокосы. Была природа мира нам дана, как сделанная ангелами пицца, за то, что мы решили не ложиться, когда на небе черная луна. Мы под руку над городом летели под черной ослепительной луной, и дети выбирались из постели следить из окон за тобой и мной. Звезда-полынь и сотый день недели примкнули к нам в феерии ночной; такого еще не было на свете, но воздух, ставший к физике спиной, в ту ночь нам одолжил свое бессмертье под черной ослепительной луной. *** Небо сегодня играло в оркестре грома так хорошо, что ангелы побросали в шляпу его, распластанную над миром дном и полями кверху — пригоршню звезд. Скучно в такую ночь оставаться дома, да и за книгой я усижу едва ли более часа — разве что за Шекспиром... В гавань пойду. Там есть деревянный мост. А на мосту все время сидит художник, со старомодной трубкой, тепло обутый, море изображающий на мольберте. Кисть его прикасается к полотну бережно, как приложенный подорожник к ссадине. Если б как-нибудь рядом с бухтой он поместил меня — я бы вместо смерти жизнь обрела, быть может, еще одну. Впрочем, не факт, что я ее заслужила. Снова гроза. Не буду ему мешать. Ярость дождя его не остановила: так же рисует. Вот что такое страсть... |
||||
|
|
|
|
||||||||