 |
|||||
 |
 
|
||||
 |
|||||
|
Алексей Ушаков
* * * проснуться этой ночью дважды и на холодной кухне, босиком, в который раз учить себя отважно, не плакать над пролитым молоком. забыть в косноязычии своем, придать словесную огранку тому, что не влезает в фоторамку, и не вмещает памяти объем. смешать в стакане виски-кола, лечь и услышать снова в том же сне, знакомый звук несовершенного глагола, в твоем лице, единственном числе. * * * «…и отроци его обседяху град,
и не бе слышати от гласа скрипания телег его, множества ревения вельблуд его, и рьжания от гласа стад конь его» Ипатьевская летопись Птичьим говором, ревом верблюжьим, хриплым воем, да скрипом телег, во всемощии, во всеоружии, начинаешь свой дерзкий набег. По оврагам да по буеракам колеся, в несусветную рань. На проспекты выходят баскаки собирать ежедневную дань. Обгоняя друг друга по встречной, гипермаркеты взяв «на испуг», гордым символом юности вечной поднимаешь трехцветный бунчук. Да и кто будет помнить о смерти в этих бойких охотных рядах, если пляшут веселые черти на раскосых твоих площадях, если тыщщи отпетых наречий как пищали палят с твоих стен, если киноварью человечьей не залить белокаменных вен. Только время печально и важно сосчитает удары копыт, и в стаканчике пряничной башни серебром «динь-динь-динь» прозвенит. Пролетишь вороной кобылицей и исчезнешь в ночи без следа, дорогая моя столица, Золотая моя Орда. * * * Родители смылись на море, В твоей комнате было темно, И акация с вербою в ссоре К нам стучались ветвями в окно. Ты была «роковая блондинка», Эту пошлость, спустя десять лет, Все твердил пьяный свёкр на поминках, Уложив тебя с мужем в кювет. Мне же чудились тени от веток, Смутно — шепот и пальцы в крови. И с тех пор выбираю брюнеток, Словно траур по первой любви. * * * A.V.
и лесной голубики глаза голубей и чем глубже, тем голубее выпускать ли почтовых моих голубей чтобы письма летели скорее не нащупать ли речи шершавую нить и стянув этой нитью потуже навязать, нашептать, надышать, набубнить лишних слов перепутанных, кружев что мне делать — дышать что есть сил, переждать как у моря погоду отчего же господь никого не спросил разделив нас на сушу и воду * * * Мы будем жить на тихой старой даче, Топить камин — холодным будет лето, Бросать в огонь растрепанный задачник Где верные подчеркнуты ответы. Мы будем жить в поселке, где под вечер По расписанию вылетают пробки, Искать на антресолях свечи В картонной масляной коробке. Когда зарядит дождик бесконечный, В дождевике, накинутом на плечи, Ты снова станешь юной и беспечной. Мы будем жить, и значит, будем вечны. Скоморошья
не так страшен черт, как чет или нечет, что нас не убьет, то — искалечит, все, что рядом легло — просвистело мимо, да, горела светло моя Хиросима. не четвертый блок, не мирный атом, то не Саша Блок, кроет Раша — матом. побежал холоп до Литвы-Польши, не хватило жоп — языков больше. коль швырнут кусок — поперек глотки, где б воды глоток — не злой водки! пыром промеж ног, ребром по шее. помереть — смешно, жить — смешнее. Зерно
Как громко двери хлопают в подъезде, скрежещет лифт. Шаги и голоса. На кухнях тусклый свет — на тыщу двести их счетчик неподкупный наказал. …одни упали в терние, иные упали в пыль, тех ветром унесло, других — водой, в том не было вины их, Статистика. Законное число. Зерно не знает — где, зачем упало, все для него и ново, и свежо: дворы, бараки, спальные кварталы, бетон, асфальт — сгорело, не взошло. Упали в терние — в том не было вины их, здесь тусклый свет, здесь все предрешено. Пока жалеют жернова земные — поплачь о своей участи, зерно. Темнеет, сохнут капли между строчек, скрежещет лифт, огни еще горят, и крутится в ночи упрямый счетчик, сжигая миллионы киловатт. |
||||
|
|
|
|
||||||||