Стекло на циферблате запотело…
Ну что же ты замешкалась, давай,
Встречай моё прокуренное тело,
Завёрнутое в утренний трамвай
Что мусор в пожелтевшую газету.
Рассказывай, какая пустота,
Как дерево раскинулась по эту
И по другую сторону холста.
Пойми, мне даже думать неприятно
О том, что ты так мелочно живёшь,
Хотя, наверно, маловероятно,
Что ты это когда-нибудь поймёшь.
Впоследствии конечно, может статься
Пока же, для твоей тупой башки
Издаться — всё равно, что оправдаться
За то, что забывал полить горшки.
Не по душе мне все эти упрёки
Сперва родители, теперь ещё и ты.
Какие-то бесполые намёки
На жертвоприношенье нищеты.
Другое дело, что я сам не против
Тащить эту бумажную суму.
Ложусь на музыку, как курица на противень,
Ощипан, и вдобавок ко всему
Как кольцами Сатурна опоясан
Тугими языками ярлыков:
Поэт, любимый… Пушечное мясо
На вертеле дорог и дураков!
Нелепо как-то, спереди и сзади
Оправдываться что да почему.
Живу на попечении тетради.
Ни Родине, ни сердцу, ни уму.
Смиренно привыкаю разоряться,
Вина, как клякса под ноги стекла.
Стреляться — всё равно, что потеряться
За наглым откровением стекла.
Уже ноябрь отскоблил кастрюльку неба
От накипи просроченных судеб,
А я всё ем, не зарабатывая хлеба
Подсунутый родителями хлеб,
Как будто ангел мой, оставшийся ребёнком
Прокормит нас, хоть сам и нищ и тощ,
Стиляга — ветер, причесавшийся гребёнкой
Нахохлившихся загородных рощ
Скулит по трубам. Подъезжаем к новой дате
Под неправдоподобнейшие сны,
Где я как вор, убийца и предатель
Срываю с окровавленной блесны
Дешевый быт расширенного тела,
Мечтая о возможности взаймы
Предстать таким, каким бы ты хотела
Любить меня. До следующей зимы.

Стекло на циферблате запотело.
Стемнело, реагирую на шум.
По встречной полосе протарахтела
Коробка скорой помощи. Спешу
Уснувшим притвориться, но в душе я
Сквозь толщу глаз и глубину дверных глазков,
Смотрю, как город асфальтированной шеей
Ложится под поток грузовиков.
Одна в другой бетонные матрёшки,
Грохочет лифт, натягивая трос.
А помнишь, как мы скинулись по трёшке
Купили молока и папирос
И целую неделю из квартиры
Не выходя, как те герои из журнала
Бежали от себя, так дезертиры
Бегут от полевого трибунала,
Не предаваясь умственному блуду,
Умела ты (могу ли я забыть?)
Любить меня таким, каким я буду,
Любить таким, каким я должен быть.
И вот я стал. Кого же ты хотела
Закрыть свой любовью на запор?
Стекло на циферблате запотело,
Квартира опустела, и с тех пор
Живу я так, как будто выполняю
Тяжёлую ненужную работу.
Как будто отрабатываю деньги
Давно потраченные. Что ж,
Очевидцы собственною верой
Уже распоряжаться не вольны.
Поставленный на медленный конвейер
Провинциальной радиоволны,
Мой голос, не такой уже и гладкий,
Как если бы фреза служила фоном,
Помятый как фольга от шоколадки,
Беседует с твоим. По домофону.
А твой деноминированный рубль
Звенит на блюдечке: «Хозяев дома нет,
Оставьте ваши треснувшие губы
На высосанных фильтрах сигарет».
Ему не достаёт мужской харизмы,
Крутящиеся пальцы у виска,
Как ключики заводят механизмы
Автобуса по имени тоска.
Фрейд, Кастанеда, Борхес, Махариши
Не из одного ли слеплены дерьма?
Какие фешенебельные ниши
Для нашего ленивого ума!
Что ж, кто хочет быть обманутым, обманут
И часто рекламирует обман.
Мне даже нищета не по карману,
А я тут растопырил свой карман.
За древними не следует подлизывать,
Об этом говорил ещё Басё,
Однако хочется простого гуманизма.
Во всём!
Объедками разбитых поколений
Я сыт по горло, только голоден уже.
На кухне ж алкогольных откровений
Омлет из Гамлета, драже из Фаберже.
Никто не победил, никто не первый,
Святые разве что, но этих меньшинство.
Расшатаны седалищные нервы,
Да челюсть вывихнута, только и всего.
Такие невесёлые картинки.
Моя судьба — еврейка в палестинке.

Стекло на циферблате запотело,
Отряхивая въевшуюся пыль,
Я обнаруживаю собственное тело
Сидящим в окружении толпы.
Нет, это не толпа — столпотворенье
В огромном здании, похожем на вокзал,
Сижу на корточках, пишу стихотворение.
Дописываю, медленно встаю, окидываю быстрым взглядом зал.
Вокруг меня торжественно и серо,
Стена из дорогого кирпича.
Я ж в белом кителе морского офицера
Похож на деревенского врача.
От долгого сидения колени
Немного затекли, горячим ртом
Вдыхаю запах человечьих испарений,
Облизываю губы, и потом
Взрываюсь, и клокочущее горло,
Как пуля вылетает изо рта,
От порохом сгоревшего глагола
Ожоги на губах, и темнота
Такая, что не видно отражений
В звенящих зеркалах. Затруднены
И, кажется, замедлены движения,
Я, кажется, гляжу со стороны
Как вся моя природа полыхает
И в клочья разрывается, пока
Зажата меж зубами, разбухает
Дымящаяся гильза языка.
Толпа как напряжённая пружина
В матрасе, на котором не сидят,
Разбуженная звуковым нажимом,
Рванула одеяло на себя,
С остервенением, присущим этой касте.
Секунда, и в утробе толкотни
Такие вдруг забушевали страсти,
Что Боже праведный, спаси и сохрани!
История, подобно центрифуге,
Свихнувшемуся счётчику, юле,
В испуге заиграла буги-вуги,
Пластинку паники на смазанной игле.
Прилипшая на донышке бокала,
В мазутных небесах отражена,
Не выдержав растущего накала,
Как лампочка, взрывается луна.
Мужчины мечутся, старухи завывают,
Как будто собираются рожать,
И зеркала уже не успевают
Весь этот ад кромешный отражать.
В моей природе всё в таком же роде,
И если бы не красный светофор,
Раздавленный, как масло в бутерброде,
Я просто вытек бы из времени и форм.
Но
Трамвай качнуло, выпавшие деньги
Рассыпались шестнадцатыми, глядь,
Одна монета закатилась под сиденье.
Сижу, не в силах что-нибудь понять.
Водитель объявляет остановку,
Храпит старик, солдаты что-то жрут,
По медленно плывущим заголовкам
Витрин я не могу определить маршрут,
Но это ерунда, не в этом дело.
На том же самом месте, где и был,
(внутри уже стареющего тела),
послушайте, пока я не забыл.
Не это меня так насторожило,
Не то, что я как курица вспотел,
А то, что лица, лица пассажиров
Мучительно похожи… Да… На те…
На те обезображенные лица,
Держащие свой Одиссеев путь
От центра до конечной, чтобы влиться
В дымящееся месиво, толпу,
И даже не толпу, столпотворенье
В огромном здании, похожем на вокзал,
Куда я еду дописать стихотворенье,
По-моему, я сразу не сказал.
Конец недели что ли, столько пьяных?
Они толкаются и дышат горячо,
Висят на поручнях, как обезьяны на лианах,
И смотрят на меня через плечо.
От этого с ума невольно сходишь
И чувствуешь, как пот течёт с лица,
И кто-то шёпотом: «На следующей выходишь?»
А ты молчишь. Ты едешь до конца.
По вымученным рельсам до предела,
До туда, где кончаются столбы.
Внутри уже стареющего тела,
В трамвае поэтической судьбы.




Тяжёлый дождь, упав на побережье
Торговой площади, разбился об асфальт
И откатился к полосе проезжей.

Всю ночь потом и даже утром ветер
Гнусавый, как расстроившийся альт,
Сушил его солёные отрепья.

Со мной же ничего не происходит
Кроме того, что я пишу стихи
И удивляюсь, как они меня находят?

Четвёртый год пошёл как в переездах
Снимаю свой полнометражный фильм
О перемене времени и места.

Столица, знаешь, или не столица,
Регалии мне больше не нужны,
Я тут не для того, чтоб веселиться.

Тем более женат и, третий месяц
Скучая в ожидании жены,
Сорю окурками на серпантине лестниц.

И в одиночестве уже не вижу смысла
Поддерживать хозяйство и уют,
Постель не убрана и молоко прокисло.

Упал карниз, а в доме ни шурупа,
Ни молотка, чтобы прибить его назад,
И некому и нечего сказать.




За завтраком её не узнаю,
В постели ночью мы совсем другие.
Там даже мысли кажутся нагими,
Как маленькие дети, мать твою!
Простынку уже можно выжимать,
По всей квартире сладкий запах кожи,
Под ласками любимой сдохнуть можно,
Как под ножом хирурга, твою мать!
Гляжу на наши, словно кипятком
Ошпаренные, розовые лица
И понимаю, что мне незачем жениться,
Что мне приятно быть холостяком.
Потом я буду из-за этого страдать,
И будут слёзы по щекам катиться,
И только плотный график репетиций
Спасёт меня от страшного суда.
Дворами обхожу военкомат.
Очередная призывная осень.
Через полгода будет двадцать восемь,
А я ещё ни разу не женат.
Но ничего, я расхлебаю эти щи,
Должно быть где-то гуще, где-то жиже.
Красивых женщин я боюсь и ненавижу,
Предпочитая им талантливых мужчин.
На свете уже тесно от корзин,
Которые приносит белый аист.
Так думал я, неспешно направляясь
В ближайший ювелирный магазин.




Воспалённая улица в горячечном бреду рекламных плакатов,
Пешеходы расходятся мелким оптом, унося по домам усталость и чувство голода
Последний трамвай шелестит по брусчатке в пустое депо заката.
(бегунок, застёгивающий змейку на спальном мешке ночного города).
Я люблю засыпать, оставляя раскрытой большую книгу,
Опускать своё бледное тело на чёрный квадрат кровати.
В полнолуние небо над городом цвета застиранного индиго.
Если конечно Индра не сушит своё одеяло на сахарной вате.
После грибного дождя пойдёт грибной снег, ударят грибные морозы.
Один и тот же день, каждое утро застаёт меня в гостинице по имени город,
Фотовспышки рассветов фиксируют замысловатые постельные позы,
Что твои иероглифы на всех языках означающие «сырой порох».
Два мёртвых дерева на фоне стены из бурого кирпича.
Пока я пытаюсь представить своего ещё не рождённого сына шестидесятилетним,
Барабанные перепонки стен слушают, как по карманам квартир бренчат,
Словно вышедшие из обращения монеты, коммунальные сплетни.
А с головы моей уже сыплется труха
Или может быть ниточки от старых полотенец.
Я лежу на кровати в чем мать родила, аки не ведающий греха
Младенец.
Имперсональный город чувственными влажными ноздрями подворотен
Вдыхая ароматные судьбы и выдыхая удушливый газ прохожих,
Шкварчит и дымится как смазанный маслом тяжёлый горячий противень.
Ах, юность, юность, всего лишь крепкие мышцы красиво обтянутые кожей.
Солёное солнце, выполнив своё затяжное июльское сальто,
Притормозило над горизонтом, как это бывает в старых фильмах без торжества и морали.
Слушая соло пластмассовой бутылки, шелестящей по натруженному асфальту
В сопровождении симфонического оркестра автомагистрали,
Вспоминаю как здесь же, у заплёванного троллейбусного причала
Четыре года назад, тогда эта местность была мне едва знакома,
Какой-то водила мочил музыканта, а в открытом салоне такси звучала
Песня из его последнего альбома.
А знаешь, я ведь не пишу стихов, я их дописываю.
И каждое стихотворение — это своего рода социум.
Над куполами мечети, как над ван-гоговскими кипарисами
Красным светофором горит закатное солнце.




Кто измерит чувственное счастье,
Кто его поставит на конвейер?
Может распилить его на части
И назначить каждому по вере.
Нищий знает, что такое милость
Would you like some mercy? Yes, I would.
В мире ничего не изменилось,
Даже Боги долго не живут.
А чего ты, милая, хотела?
Это ведь известно наперёд:
Молодое, старое ли тело
Всё равно когда-нибудь умрёт,
А когда в растрёпанных газетах
Среди замусоленных имён
Промелькнёт фамилия поэта
В ежедневных сводках похорон.
Не хотел бы я, чтоб люди обсуждали
Что он пил, мартини или джин,
А хотел бы я, чтоб люди обсуждали
Хорошо ли Господу служил,
Хорошо ли (если это гений,
Волновавший чуткие сердца)
В музыке его произведений
Отразился замысел Творца.
Чтобы рассудили люди сами:
Лирика — не просто артефакт,
Если даже свод святых писаний
Был изложен Господом в стихах.
Тишина. Троллейбусы уснули,
Сердце бьёт в желудок, как в там-там.
Я качаюсь на скрипучем стуле
С томиком Шримад Бхагаватам.




В отдалённую комнату небоэтажного дома,
Где никто не живёт, за отсутствием люстр и ковров,
Осторожно крадусь по хрустящим листам униброма,
Перепачканный мелом, с вязанкой украденных дров.
Пахнет жареным луком, вечерним скандалом и мышью.
Где-то там, за стеной, среди джаза сухих пауков
Две недели назад поселилась испанка, я слышу,
Как стучат по паркету кастаньеты её башмаков.
Липнут полосы-волосы, руки сплелись и опухли
Среди газовых печек и залитых чаем столов
Мы столкнемся с ней завтра на так называемой кухне,
На прокуренном кладбище перьев, копыт и голов.
Я сорву с неё имя, зарою его в интернете,
положу свою руку на пульс её месячных дрём.
В океане сырой чёрной кровью запекшейся нефти
Силиконовой нитью струится её водоём.
Посмотрю фотографии, может быть, есть в них такое,
Что заставит меня раскошелиться, не заплатив,
Напечатать семейное фото на фотообои,
Разослать их по всем адресам и спалить негатив.
Для меня это значит, ничего друг от друга не требуя,
До предела натягивать боль на гитарном колке.
Городская луна растворяется в утреннем небе,
Как прессованный сахар в остывшем уже молоке.




Болезнь моя, откуда ты пришла?
Из мокрого отравленного снега
Или из камня, что меня не будет
Беречь три года, я ли не мертвец?
Скажи отец, какая непогода
Заставила молиться колдуна.
Я врать умею,
Жизнь моя страшна мне как билет
На двадцать два ушедших парохода.

Бывали дни, когда к нам заходили
Уставшие от памяти враги,
Бывали дни, когда в пустой могиле,
Стирая в кровь босые сапоги,
Они искали место для колена
И сеяли отравленный чеснок,
Побеги молодого гобелена,
А сердце убиенной черепахи
Ещё стучит, когда горячий суп
Несут в столовую, на суд себя несут.

Суббота, судя по приметам
В Макондо начинается зима,
Как будто преждевременные роды
Дагерротип обсаженной природы,
От звука лопнувшей неоновой струны
Повалит снег в кипящее горнило,
Взволнованный, размахивая стулом
Городит предварительную чушь
Данила Хармс, я тоже научусь
Писать стихи под дулом пистолета
И воровать.
Но жизнь моя страшна мне как монета,
Нашедшая меня на дне кармана,
В шинели я похож на наркомана,
А не на Гамлета, но к этому я глух.
В здоровом теле измождённый дух.
Теперь я вижу, чем всё это вдруг
Могло закончиться. Я много говорю
Под новолуние, похоже, я горю
Температурой нового прихода.
Скажи отец, какая непогода
Заставила молиться колдуна.
Я побеждён
И жизнь моя страшна мне как заноза
В бесплодном чреве скаредной старухи.

Похоже на отравленный чеснок
Не хватит алкогольного тумана,
В постели я похож на наркомана,
А не на Гамлета, я сильно занемог
Болезнью девятнадцатого века
От рождества Франциско — Человека,
И в этом, безусловно, мне помог
Мой темперамент, хватит принимать
Меня за некую духовную натуру.
Плечами раздвигая кубатуру
Небесных подвигов, я — маленький паук,
Ушедший от строительства моста,
Не ставший помогать не Хануману,
Но Господу.




Не долог век моих ботинок,
Они как суслики в степи
Ведут неравный поединок
Со всеми видами стихий.
Их мочит ливень, ветер сушит,
Земля стирает в порошок,
И если коршун не задушит,
То это будет хорошо.
Идут по жизни друг за другом,
Пока не сдохнут на корню,
Я воздаю им по заслугам,
И хороню.




Одна весна пришла к другой
И говорит ей, не мигая:
«Как ты живешь здесь, дорогая?
Гляжу, стоишь одной ногой

На кромке неба, как на льду.
Что тебя держит в этих рамках?
Ведешь себя, как квартирантка.
Когда к тебе я ни приду,

Одна картина — на столе
Окурки и сухие листья.
Уверена, не поленись я
Взять молоко и свежий хлеб,

Ты голодала бы. Ответь,
Любезная моя подруга,
Вдали от родины, от юга
Ты ищешь смерти? Будет смерть.

И что это за цвет лица?
Все краски хороши, но эти
Воспоминания о цвете
Давай оставим мертвецам.

Ну ладно осень, у неё
Работы много, ей не нужен
Ни кабинет, ни сытный ужин.
На подоконнике гниёт

Корзина с яблоками. Их
Она оставила, как плату
За проживание. Могла ты
Заметить, что среди своих

Такое водится. Один
Другому, скажем, что-то должен,
Но у второго, предположим,
Нет основательных причин

Напоминать об этом. Так
Проходят — что там годы — жизни,
Это нормально. Окажись мы
Соседями, за четвертак

Никто бы не сходил с ума.
Хотя, конечно, здесь другое.
Я знаю, что это такое,
Шесть месяцев в году зима.

Мы с ней знакомились, она,
Ответственный квартиросъёмщик,
Скорее съест тебя живьём, чем
Затянет пояс на штанах.

На лето ей ещё плевать.
Оно само не претендует
На комнату, в которой дует
Из всех щелей. Когда кровать

Стоит у входа, что легко,
В таких условиях тем паче,
Принять за выход, рупь без сдачи,
Оно отлынивает. Корм,

Что успевает прорасти
За, в общей сложности, неделю
Тепла, никто уже не делит,
Всё умещается в горсти.

Теперь о дыме. Там, где труб
Намного больше, чем деревьев,
Ты увлекаешься куреньем.
Подумай, не сочти за труд,

Не о себе, так о других.
У нашей матушки, Венеры,
Двенадцать дочерей и нервы
Не из железа. За двоих

Она волнуется, чутьём
Животным чувствуя разлуку.
Давай-ка, дорогая, руку
И не раздумывай, пойдём

Отсюда. В мире много мест,
Где нам отыщется работа.
А на чухонские болота
Мы не вернёмся, вот те крест.




Так тихо, что слышно как ангел заводит часы
На площади перед театром, шумит батарея
В углу гардеробной, за стойкой, доволен и сыт,
Халдей убивает ни в чем не повинное время.

Свободное, личное, сколько еще там времен,
Которые, как газировку разносят на блюде
В антракте безгрудые пигалицы без имен
И мимики, полуживые, но все-таки люди?

Язык, как дракон возлежит на руинах зубов.
Партер до отказа заполнен. На кожаной спинке
Напротив меня нацарапаны слово «любов»
Без мягкого знака и что-то навроде картинки.

Silenсio, пьеса про очень красивую смерть
Бездарного комедианта, не трогает сердца,
В котором так тихо, что если совсем захотеть,
То можно услышать, как черти грызут заусенцы

У черного выхода. В душной, густой немоте
Есть дама, которая всех узнаёт поименно,
Зовут её Скука. Однажды один грамотей
Сказал, что пред ней даже боги склоняют знамена.

Ей всё надоело, но это особая лень.
Лень двигаться, думать, работать, грустить, веселиться.
Пустые глаголы. Перед вереницей нулей
Должна красоваться хотя бы одна единица

Здорового смысла. Иначе за-ради чего
Смеяться до слёз, волноваться до дрожи в коленках?
Я даже не слышу, я чувствую всем естеством,
Как у дирижёра под глазом пульсирует венка.




Озёра — глаза этого края,
Лесополосы — выгоревшие на солнце брови.
Люди здесь не живут, — умирают
От переизбытка здоровья.
На сто вёрст вокруг ни избы, ни сарая,
Ни какой-нибудь захудалой кровли.

Рассветы здесь коротки и некрасивы,
В полях нет покоя и вожделенной неги.
Изделия из вырубленной древесины
Пускают корни и молодые побеги
Даже в бетон. И мебельные магазины
Не предлагали бы мебель

Будь они здесь. Но на всю округу
Едва ли найдётся такое место,
Где бы земля захотела отдаться плугу,
Зверь убежать с тропы или птица сойти с насеста,
Людям здесь просто нечего дать друг другу,
Разумеется кроме руки и большого сердца.

Ни того, ни другого, как правило, нет в избытке,
Первые, либо крюки, либо, что хуже, в брюки,
Второе болтается как кошелёк на нитке,
Плавают бабочки в канализационном люке,
После дождя под ногами хрустят улитки,
Я и сейчас замираю при каждом похожем звуке.

Здесь моя родина, моя Анатолия,
Моё отечество, здесь край моей земли,
Очерченный нерукотворной линией,
В каком бы месте вы её не перешли

Здесь от страданий к Богу ближе, чем от радостей,
Здесь небеса не умещаются в горсти,
Здесь мне приходится с утра и до утра грести,
Чтоб только почву под ногами обрести.

Увы, земля моя святая
Скупа, как матерь-одиночка.
Ни огорода запятая,
Ни ямы для могилы точка.




Я ждал, как Пенелопа Одиссея
Все прожитые жизни напролёт,
На липком кафеле засохшего бассейна
Ждал чуда, ждал, когда оно придёт.
Ты под окном моим с трубой и барабаном
Стоишь на цыпочках, а я, как идиот,
Нагородив на окнах икебана,
Жду чуда, жду, когда оно придёт.
А чудо не торопится, в постели
Магнитофон задумчиво жуёт
Кассету с Моцартом, хотя, на самом деле
Играет её задом наперёд.
Что тут поделаешь, подвешенный топор
Жду чуда, как последнего трамвая.
Таким счастливым не был я с тех самых пор,
Когда закончилась Вторая Мировая.
Что тут поделаешь, любого приберёт
Дорога в никуда из ниоткуда.
Пылишь обочинами, зная наперёд,
Что жизнь бессмысленна, надеешься на чудо.
Ты снилась мне буквально прошлой ночью,
В фате из пороха и мыльных пузырей.
Мир сыпался в руках, как торт песочный,
Скорее Солнце перестанет быть светилом,
Чем это чудо кончиться. Скорей
Давай поженимся. Так долго одиноким
Невыносимо быть, давай соединим
Два одиночества, сплетём их в косу брака.
Все будут против, даже знаки зодиака,
И мы, по-моему, останемся одни.
Но что поделаешь, любого приберёт
Дорога в никуда из ниоткуда,
Пылишь обочинами, зная наперёд,
Что жизнь бессмысленна, надеешься на чудо.
Бросаешься костями на дорогу
Под грузовик дождя, и этот дождь,
Как водопад несёт тебя к порогу,
Когда же ты, когда же ты придёшь?




Город мне придумает заботы,
Чтоб от воскресенья до субботы
Жил я как обычный прохиндей.
Всё утро вкалывал, а вечером, спросонья
На эскалаторе, как на аттракционе,
Смотрел на лица проезжающих людей.
Я это развлеченье ненавижу,
Смотрю в упор, и ни черта не вижу.
К тому же сам, как манекен,
Стою, не видимый никем.
Топчу провинциальные задворки,
Где даже у дождя есть привкус хлорки.
Похоже небо, опрокинутое ниц
Над окаянным океаном лиц,
Всеобщему гниению в угоду,
Несёт сюда ненастную погоду.
Поставив на кон юные года,
Судьбы моя играет в города.

Мелькают часовые пояса.
На фоне деревянного фронтона,
С лицом, как покосившийся фасад
Старинного купеческого дома,
Стою один вечерними часами,
Усталый взор в балясину вперив.
Мосты, как перевёрнутые сани,
Блестят чугунными полозьями перил.
Касаясь проливными волосами
Земли,
Седьмое небо лижет балюстрады.
Ветвями задевая облака,
Деревья вдоль береговой ограды,
Как будто балерины у станка
Застыли в ожидании команды
Пли.
Воздух выхолощен и разрежен,
У порога стоит вода.
Этот город наполнен тем же,
Чем наполнены все города.
Моя родина не город Ростов,
Моя родина — мой письменный стол.




Прости мне, Господи, forgive me if you can,
Ничтожнейшему из твоих созданий.
Я принимаю тёплый манекен
За самого себя.
Часы на сотом верстовом столбе
Поди уже сто лет как опоздали.
Живу, порою помня о тебе,
Но не любя.
Живу, я кажется сказал, что я живу,
Да разве это правильное слово?
Перерабатываю сорную траву
На перегной.
Посажен в департационную тюрьму,
Я осуждён на тело, но условно,
Мир временному дому моему,
И Бог со мной.
Не состоя в каком-нибудь родстве
С твоими поданными, как заправский клоун,
Изображаю праведника, свет
Моих очей.
Материальный мир изобретён,
Но на бумаге не запатентован,
И некоторым кажется, что он
Ничей.
Из точки «а» в любую точку «б»,
Покуда небо вертится, покуда
Часы на сотом верстовом столбе
То «тик», то «так».
Луна отвешивает медленный поклон
Всем побывавшим в этом мире Буддам,
И мошки бьются о витражное стекло
Друг другу в такт.




Рассыплю пазлы тела по кровати
И заведу будильник на двенадцать.
На утро снова буду собирать их,
Конечно, если будут собираться.

И если сон меня не напугает,
И я не восприму его превратно,
Наутро сердце снова заиграет
Привычное piano moderato.

Мне нравится, что мы не умираем
Во сне, по крайней мере, насовсем,
Что солнце между нашими мирами
Является во всей своей красе,

В присущем его статусу убранстве
Из ультрафиолетовых лучей.
Мне нравятся клыки протуберанцев,
Et cetera, и в этом же ключе.

Дорога запеклась румяной коркой
На мякише сырого чернозёма.
Приятно, преодолевая горку,
Насвистывать мотивчик невеселый.

День кончился и ничему не равен,
Стоит, как ложка в мамином борще.
Мне нравится, что мы не умираем,
Что мы не умираем вообще.