Честно говоря, мне трудно было прочесть эту подборку. Нечто подобное испытываешь в детстве, когда из соображений абстрактной пользы тебя пичкают чем-то, что никакими силами не принимает твой, еще не изуродованный возрастной рассудительностью, спонтанный организм. А ведь это довольно-таки незамысловатые стихи, не перегруженные ничем, что затрудняет прочтение. Мне было просто неинтересно. Потому что на самом деле - это не стихи.

Я думаю, никому не надо объяснять, что стихи - это не то, что зарифмованно, написано в размер, и даже не то, в чем присутствуют нехитрые изыски с рифмой в половину слова и переносом второй непригодившейся его части в начало следующей строки. Все это только те или иные формальные признаки стихов, которые могут быть, а могут и не быть. Эти признаки хоть и не последнее дело, но зависимое, целиком и полностью вытекающее из необходимости, которую диктует прихотливый культурный контекст.

Но стихотворная форма разбираемых нами сегодня стихов сшита как примитивный мешок, в который напихано наполовину заполнившее его довольно беспомощное содержание. И если вытряхнуть это содержание из мешка - оно тут же безвольно расплывется, как весенний сугроб.

Содержание всей поэзии, если вообще не всей эволюции в целом, разворачивается в узком зазоре между представлениями о реальности и самой реальностью. Проблема в том, что под реальностью живые существа склонны понимать только ее видимую часть, в лучшем случае, в комбинации с ее домысливаемой частью, т.е. фактически подменять реальность своими представлениями о ней. И чем больше мы злоупотребляем этой подменой, тем дальше наши представления отклоняются от того, что есть на самом деле, как в сторону принижения действительности, так и в сторону завышения самовосприятия.

Поэтому собственно поэзия возникает тогда, когда нам удается вырваться за пределы своих ограниченных представлений, заставляющих нас воспринимать мир, как нечто незаслуживающее нашего в нем присутствия. Но можно никуда не вырываться, а объявить себя не от мира сего подобно тому, как многочисленные вчерашние домохозяйки или мелкие служащие соцкультбыта объявляют себя потомственными ясновидящими и экстрасенсами. Главное сплошь и рядом выдавать желаемое за действительное, при этом нисколько не смущаясь собственного самозабвенного кокетства:

"Я живу не по правилам здешним,
да и мыслю, по-моему, не "…

Столь высокопарно отзываться о себе может только не совсем трезво оценивающий себя человек, типа героини Чуриковой в киносказке "Морозко", когда актриса, играющая ее противную мамашу, надраивает ей щеки двумя половинками свеклы, и та, подбоченившись, самовлюбленно глядя на себя в зеркало, восклицает: "Принцесса!", на что ее мамаша в свою очередь также восхищенно возражает: "Нет, не принцесса!", отчего героиня Чуриковой делает глуповато-плаксивое выражение лица, и тогда мамаша торжественно заявляет: "Нет, не принцесса, а королевна!" Но дальше-то известно, чем закончилось для героини Чуриковой это самовозвеличивание. Так и в этих стихах, в них нет ничего, чтобы подтверждало заявленную в них претензию на нездешность, а, наоборот, одни сплошные декларативные банальности, иногда даже вопиюще не заботящиеся о совместимости с этой нездешностью:

"все приму, что назначено мне
претерпеть, пережить, потерять,
реже - сладостным мигом упиться".

Так и представляешь себе того, кто действительно может служить прототипом нездешности, о ком говорится "се человек не от мира сего", чье второе пришествие нам обещано, "упивающегося сладостным мигом". Это уже что-то из разряда запрещенного церковью к показу кинофильма о Христе, занимающемся сексом с Марией Магдалиной.

А когда автор совсем уж прямым текстом заявляет:

"Удается привыкнуть к одеждам,
тесной тканью столь плотно к спине
прижимающим крылья, что боль
при наклоне"…

Остается только потребовать, чтобы автор немедленно снял блузку и продемонстрировал эту анатомическую аномалию, т.е. собственно крылья, а иначе он просто врет. Но при этом я попросил бы снять блузку только в том случае, если у автора действительно есть крылья, так как обыкновенный стриптиз был бы просто неуместен.

Но потом мне попалось стихотворение, которое заставило меня пожалеть даже не столько о написанном выше, сколько о том, что я вообще был вынужден взяться за это обсуждение. Оказывается наш автор попросту бесхитростен. Его мучает обыкновенная человеческая закомплексованность, которой он от нас и не скрывает:

"Обречена. Давно обречена
На стыд от обнаженности души
Пред каждым и т.д."…

Вот оказывается, в чем проблема. Просто автор остро переживает неуверенность в себе. Но ведь беда в том, что автор путает эту свою неуверенность с нездешностью. Закомплексованность - это вполне здешнее явление, вполне "от мира сего". И не из области поэзии, а из области психоаналитики.

Я сам человек закомплексованный, стареющий, лысеющий, с отрастающим брюшком и социально несостоятельный. Но как товарищ по несчастью могу, не кривя душой, честно сказать, стихи от этого не помогают. Они не могут служить компенсацией. Наоборот, они еще больше усугубляют закомплексованность. От закомплексованности не избавишься, назвавшись поэтом. Еще меньше от нее избавившься методом перегибания палки в противоположную сторону, объявив себя в стихах "принцессой" или еще пуще "королевной", у которой:

"Жест - изломан, шлейф - измят".

Комплекса неполноценности не спрячешь в вымученной, высосанной из пальца игривости, напоминающей то, как массовик-затейник в Парке Горького с помощью баяна и нехитрых речевок пытается привлечь внимание откровенно скучающих сограждан:

"День проснулся и захлопал крыльями"…

Какими крыльями, такими же несуществующими, что и у автора за спиной? А, главное, для чего автор отностит отдельно взятый день в отряд пернатых? Какого необычного разворота содержания он этим добивается? Да, собственно, никакого, если не считать банальной констатации избыточности "слов, событий сует", быстротечности и хлопотливости проживаемой жизни, а так же того, что дневная беготня к вечеру переходит в фазу депрессивной рассеянности. А чтобы передать такой общеизвестный факт, что ночью становится темно, разве требуется подобная громоздкая маловыразительная конструкция:

"Сумрак слизывал с земли все тени -
Неподвижные или бегущие,
Насыщаясь тьмою"…

В конце концов, стихотворение кончается тем, что день сменяется ночью - вот уж действительно соверошенно непредсказуемое развитие событий. Не подумайте, я не иронизирую, ведь в стихотворении есть строчка, где утрверждается:

"День еще не знал, что он не вечен"…

Когда задумываешься над тем, почему подтекст обсуждаемых нами сегодня стихов, который по замыслу автора должен работать на него, в действительности работает против него, невольно приходишь к выводу, что душа автора ленится трудиться. Именно в пастернаковском смысле:

"Душа обязана трудиться
И день, и ночь, и день и ночь".

При этом, прошу обратить внимание, я совсем не утверждаю, что автор мало переживает или мало страдает. Наоборот, автор, вероятно, переживает и страдает много, временами даже больше, чем нужно. Но его переживания и страдания именно ленивы, потому что сплошь состоят из ходульных, заемных способов самовыражения. Да автор и сам не скрывает, сам проговаривается о своей лени:

"…А добры здесь люди! - до того,
Что снисходительно прощают
Безогородность быта моего.
И то сказать - один злосчастный щавель".

Из чего можно предположить, что автор больше способен изливать свои чувства, - очень искренние, очень благонамеренные чувства, - но при этом совсем не способен работать над ними. Ведь чтобы вырос щавель, досточно простого импульсивного дождичка, потом даже помнить о щавеле необязательно. А стихи требуют постоянного усилия. Стихи - это большая обуза.

Но, может быть, тем они и ценны. Потому что с обузой не полетаешь на несуществующих за спиной крыльях. От чего Божий мир не становится ни хуже, ни скучнее. Божий мир не нуждается ни в украшательстве, ни в очернительстве. Он совершенен сам по себе, независимо от того, принимаем ли мы его или всем сердцем на него ополчаемся.

Вот почему стихи не избавляют от комплексов. Но требуя от нас возвращения к подлинным масштабам реальности, лишают нас возможности как принижения действительности, так и завышения самооценки. А вместе с неспособностью к трезвой самооценке заодно, между прочим, избавляют от "обреченности":

"На льдинки снисходительных улыбок
И тень насмешки в чьем-то взгляде"…

А еще и от

"Костра исповедальности вслепую".

Потому что, когда человек возвращается в свое естественное измерение, он перестает быть смешным или жалким. И в этом смысле несколько обнадеживающим показалось мне стихотворение:

"Этот город когда-то раскрыл мне объятья, и я
Окуналась в него, как в прозрачную, чистую воду"…

Хотя вторая строка настораживает. Надо обладать сомнительной доверчивостью, чтобы перепутать город с "прозрачной, чистой водой". Но все же в нем появляется нечто соответствующее реальным масштабам самого автора:

"Я любила в нем все: двор-шкатулку, кусочек жилья
С раскладушками на ночь и кошек без племени-роду.

Этот город тогда говорил на родном языке,
Узнавал и впускал нас в подъезды в любую погоду"…

Вот где-то здесь, в этих четырех строчках, как мне кажется, заключено настоящее "я" автора - без искажающего наигранного кокетства с ничем не оправданной претензией быть "неразгаданной, странной", но с очеловечивающей любовью к бездомным кошкам, столь же естественной для импульсивной личности, как и не требующее особых душевных затрат выращивание щавеля. И это наиболее жизнеспособное из того, что я тут прочел.
(Критическая заметка Марка Шатуновского на подборку стихов Елизаветы Дейк.)

* * *

Я живу не по правилам здешним,
да и мыслю, по-моему, не
так, как принято здесь. Но прилежно
все приму, что назначено мне
претерпеть, пережить, потерять,
реже - сладостным мигом упиться -
скажем, просто полынь или птица -
то, чего ни украсть, ни отнять.

Я иная. Совсем. Безнадежно.
Чувств - не пять и не тех. Даже не
Удается привыкнуть к одеждам,
тесной тканью столь плотно к спине
прижимающим крылья, что боль
при наклоне. А эти карманы!
Все в них хлам, суета и обманы.
Наугад открывая любой,

я хочу обнаружить под грудой
чьих-то писем, никчемных бумаг,
упований, зачеркнутых грубо,
лиц, нелепых предметов, чье наг-
роможденье и злит, и пугает -
что-то нужное. Ну же, вот-вот
обрету избавление от
всей бессмыслицы бедствий и мает.

Все не то. Только чаще и чаще
среди книг и усердных замет
мне мерещится - странно звучащий
будто струнный поет инструмент.
Наконец! Видно, рядом. И точно:
здесь, где сердца биение яв-
ственней - здесь и находка моя -
мелодичные горькие строчки.

***

Обречена. Давно обречена
На стыд от обнаженности души
Пред каждым, кто захочет бросить взор,
Разнообразия иль скуки ради,
На лист бумаги - просто белый лист,
Усыпанный кириллицей отважно.

Обречена на эхо тесных стен,
На льдинки снисходительных улыбок
И тень насмешки в чьем-то взгляде. На
Костер исповедальности вслепую -
Обречена.

Но… если - хоть одна! -
Нависшая над пропастью строка
Кого-нибудь спасет или поддержит, -
Пусть - все сначала: те же, что всегда,
В недоуменье поднятые плечи
И колкости - такие пустяки!

И даже если сверху - гнев небес,
И мутные потоки потекут,
И вновь потоп - пусть новый Ной
Спасает не меня.
А ту строку.

***

Вопрос "за что?" вопросом "для чего?"
Давно душа смиренно заменила.
Не сберегая тающие силы,
Искать хочу ответа на него
Не плача, не стеная, не виня
Исполненного неурядиц дня.

Искать хочу не цель, но тайный смысл
Всего того, что рядом происходит.
Пока запасы сил не на исходе
И каждый миг мне сладок, а не кисл, -
Все чудится: чуть-чуть, и я пойму,
Зачем так ал закат, и почему

Такая утром в небе снова синь,
И кажется, что дни не окаянны,
И очищает душу покаянье,
А сердце так щемит, что хоть проси
Прощения - у всех - за все - за всех,
Хотя, быть может, в этом тоже грех.

Как знать, куда - порою напролом -
Ведет меня событий ряд упрямый?
Как угадать, какая панорама
Откроется вдруг взору за углом?

Вопрос "за что?" давно не задаю.
Но горькую судьбу свою - люблю.

***

День проснулся и захлопал крыльями.
Корму просит: слов, событий, сует;
Не пренебрежет пустыми хлопотами -
Все его с утра интересует.
Лихо миги лопаются мыльными
Радужными пузырями, опытными
В вечном злом искусстве - умирать
(Так на бранном поле гибнет рать).

День еще не знал, что он не вечен.
Жил, транжиря время по-пустому.
Красками и звуками , как мускулами,
Щеголял. Потом ему истома
Прошептала, что еще не вечер:
Нечего спешить походкой трускою, мол,
По делам - успеешь, отдохни.
Видишь, в окнах у людей огни

Не зажглись. Тут день совсем расслабился.
Думать часто стал о смысле жизни,
Предаваться праздности и лености,
Рассуждать о мире с укоризной:
"Времена не те, чтобы прославиться…"
Хмуро небо слушало нелепости,
Думая: он слишком много хочет,
Этот день, за два часа до ночь

Сумрак слизывал с земли все тени -
Неподвижные или бегущие,
Насыщаясь тьмою. Он надеялся
(Видимо, не зря), что станет гуще и
Поглотит все то, что создал день, и
То, что не сумел иль не осмелился.
И ничем нельзя было помочь:
Неминуемая наступила ночь.

***

Я чувствовала - рядом кто-то есть:
Там все светилось, радужно сияя.
Казалось, что в том месте вдруг большая
Звезда зажглась, и крошечных - не счесть.

И я спросила: кто ты, признавайся,
Зачем скрываешься от глаз людских?
Ответив, он загадочно притих,
Лишь мерное дыханье раздавалось.

Мне было рядом с ним светло как днем,
Как никогда - ни до, ни после встречи.
Он торопился, кажется, в тот вечер,
И чувствовалось сожаленье в нем.

Прощаясь, он сказал: ну, что ж, я рад -
Хоть ты спросила, кто с тобою рядом.
Обычно это никому не надо:
Живут и веселятся невпопад.

Но лишь уйду - согнутся от напастей
И вспоминают с болью о былом,
Поняв простейшую из аксиом:
О господи, так это было счастье!

***

Этот город когда-то раскрыл мне объятья, и я
Окунулась в него, как в прозрачную, чистую воду.
Я любила в нем все: двор-шкатулку, кусочек жилья
С раскладушками на ночь и кошек без племени-роду.

Этот город тогда говорил на родном языке,
Узнавал и впускал нас в подъезды в любую погоду.
Зло, конечно, в нем тоже жило - где-то там вдалеке,
За забором удобных пословиц: мол, не без урода.

Этот город стал губкой-гигантом. Он впитывал все,
Разбухая, ломая бараки, преграды и кости.
Но звучало еще между нами словцо "новосел",
А сейчас это слово наводит на мысль о погосте.

Этот город стирает страницы того бытия,
Строя сотни высоток с ажурной оградой. А впрочем,
Островок еще есть (дом-малютка и школа стоят),
Но меня он не может узнать или просто не хочет.

Этот город к деньгам как-то сразу привык. Неспроста
Он и мне предлагал барыши, и, конечно, не даром.
Натолкнувшись на "нет", он настаивать все же не стал, -
Дал мне жить, как хочу. Я за это ему благодарна.

Этот город… То жар, то озноб - он давно нездоров.
Он себя потерял и не ищет. Он, видимо, сдался.
Не вернуть, не помочь, не забыть, не понять его снов.
Этот город, боюсь, разлюбить мне уже не удастся.

* * *

Жизнь - кружение по кругу.
Жест - изломан, шлейф - измят.
Праведников ряд - поруган,
Дар - не дорог, свет - не свят.

Все движенья - под копирку:
Странный танец, шалый вальс.
Непорочное - в пробирке!
Чур меня, и их, и вас!

Сказки детства - лихо в лицах:
Дурачок-Иван распят,
В ресторанах жрут жар-птицу,
Шкуру волк дерет с козлят.

Конфетти улыбок, взоров,
Ложных па, ненужных встреч.
Грог из гордости с позором.
С мусором родная речь.

Руки - встречь, а счастье - мимо,
Сует серый серпантин.
Смысл этой пантомимы
Вовсе неисповедим.

Пики и провалы судеб -
Дуги чертовых колес.
Что-то будет? Что-то будет? -
В думах ни к кому вопрос.


***


Вывозят лес.
Железом искорежены дороги,
Входящие в зеленое пространство,
Как в масло - нож.
И длинные "Далилы" вереницей
Спешат вершить насильственную стрижку.
Лесные жители глядят пугливо
На топоры и дисковые пилы:
Страшней пожара эти колесницы
С прицепами-платформами, куда
Укладывают стройные стволы
Казненных без свидетелей деревьев.
Вывозят Русь.
Надолго.
Навсегда.

* * *

В почтовом ящике - осиное гнездо.
И, веками из ветхой ткани
Прикрыв глаза, мой деревенский дом
Тихонько дремлет. Лето иссякает.

Но снова резвой лентой стелется "М7" -
Владимирка с чужим названьем.
Ах, что за виды в средней полосе -
Любая позавидует Испания…

Я долго ехала, но ближе края нет.
Совсем простецких, вовсе без уловки
Фамилий здешних аромат и цвет:
Осокин, Ландышев, Морковкин, -

Милы мне. А добры здесь люди! - до того,
Что снисходительно прощают
Безогородность быта моего.
И то сказать - один злосчастный щавель.

Вреда не будет никому, коль я займусь
Пленительными пустяками:
Весь профиль горизонта наизусть
Прочту. Горячий придорожный камень

Расскажет пусть, как люто лето жгло,
О журавлях над желтой нивой,
Да мало ль - столько путников прошло
И судеб - сесть и слушать терпеливо.

В благословенной, "нашенской" глуши,
После моей московской комы
Я выживу. Настанет час души.
Душа моя - отсюда. Здесь я дома.

***

Плакала долгая ночь:
"Люди не любят меня.
Все б им тепла да огня -
Гонят и гонят прочь.

Майская злая гроза
Грезится им во сне…" -
Тихо стекала слеза
Черной жемчужиной в снег.

"Лихо, злодейства, грехи,
Даже саму тишину -
Все мне поставят в вину,
Вплоть до постылых стихий".

Скрылась, бедняга, меж туч,
Дню уступив престол.
Больно в спину колол
Острый розовый луч.

Вслушиваясь в пургу,
Долго буду хранить
Найденную в снегу
Черного жемчуга нить.

21-22 декабря 2002г.

Сонет

Я время пью, как терпкое вино.
Немного горечи, на дне - осадок.
Из чаши щедрой все быстрей оно
Течет. То горестен глоток, то сладок.

Потока мигов не остановить:
Паденье - взлет - потеря - обретенье,
И тянется связующая нить
Из тьмы небытия во тьму забвенья.

Кружит, кружит сует веретено,
Узлы забот затягивая туго,
И в ткань порой такое вплетено,
Что сердце замирает от испуга.

Я трепетную боль - терплю: давно
Не исцеляет терпкое вино.

***

Пойду на курсы,
научусь плакать.
Уеду в деревню,
заберусь в лес,
далеко-далеко,
в глухие дебри -
чтоб ни человека.
Упаду на землю,
обниму травы,
зарыдаю в голос.
Буду лить слезы
долго-долго -
три дня и три ночи.
Растает тяжесть
в моей груди.
Каменная.
Стопудовая.
Гос - по - ди!
Как легко станет!!
…………………
Размечталась.

***

Когда Вы рядом,
мир вокруг светлее,
и краски ярче, небо голубее,
и мне тепло под каждым Вашим взглядом,
когда Вы рядом.

Когда Вы близко,
боль в душе стихает,
и жить не страшно - память умирает,
и хочется Вам поклониться низко,
когда Вы близко.

Когда я с Вами,
в преданность и нежность
я верю вновь: уходит безнадежность,
и нет предательства под небесами,
когда я с Вами.

Когда мы вместе,
каждый день, как дар я
приемлю щедрый. Сердцем благодарным
благословляю судеб перекрестья,
когда мы вместе.

* * *

Я уйду неразгаданной, странной,
по дороге, любуясь грозой.
Может, осенью, может быть, в зной-
ное лето. Не скажут, что рано.

Не хочу, чтоб по мне горевали.
Разрешаю светло погрустить.
Станет стылым последним укрыть-
ем мне облако на перевале.

Я мечтаю уйти незаметно,
под шуршание палой листвы.
Ну, а роль панихиды пусть вы-
полнит тихая песенка ветра.