Украинизмы слова, заимствованные из украинского
языка, не сразу вычленяемый, но все же достаточно емкий и
по-своему знаковый пласт мандельштамовской лексики. Произвольность в анализе индивидуального словаря поэта обыкновенно приводит к сбоям в интерпретации отдельных текстов (ср. ошибку С. Рудакова в списке стихотворения «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь
», где строка «И летают поверхи, поверхи ястреба тяжелокровные» записана с существительным «по верхам», нарушающим рифмовку; или множащиеся среди исследователей толкования лексемы «прокинется» в стихотворении «Ласточка», как правило, упускающие ее прямое, «украинское» значение «проснется, очнется»
1)
и шире стереотипам в представлениях о его художественном мышлении. Автору этой статьи в равной степени далеки и понимание Мандельштама как русского еврейского поэта, на протяжении всей жизни воспроизводившего именно (и преимущественно) концепты иудейской культуры, и его рассмотрение в качестве поэта русского языка, болезненно равнодушного к «чужим наречиям». Речь, как кажется, должна идти об органическом синтезе, объединяющем коды разных культур в рамках
индивидуальной но вместе с тем укорененной в эстетике
постсимволизма жизнетворческой установки на «одомашнивание мира». И в этом контексте именно украинизмы, практически «бесшовно» вошедшие в ткань мандельштамовской лирики, могут служить примером понимания и присвоения поэтом чужого слова.
Количество украинизмов у Мандельштама достаточно велико. Нам удалось насчитать порядка двадцати лексем, первые из которых возникли в его лирике после знакомства с будущей женой. Так, уже 10 мая 1919 года (а датой своего знакомства чета Мандельштамов считала 1 мая того же года) написано стихотворение «На каменных остогах Пиэрии
», где фигурируют традиционные для украинской народной поэзии «лирники» и «криница». В связи с украинизмами в этом тексте обращают на себя внимание мотивы слепоты и холода (ср. также выразительное «и холодком повеяло высоким от выпукло девического
лба» [7, 147]), которые затем будут не раз репродуцироваться в мандельштамовской лирике, оттеняя образ Надежды Яковлевны. Само появление первых украинских слов легко объяснить биографически: под влиянием чувств к молодой киевлянке поэт входит в интенсивное соприкосновение с киевским
говором и на этом своеобразном пике увлечения украинской культурой даже читает «Кобзаря» Т.Г. Шевченко. Вместе с тем такое увлечение вряд ли возникло бы без культурной
предпосылки представления о чарующем звучании украинской речи, привитого русскому сознанию Гоголем и принципиального для Мандельштама (поэта, работавшего на слух).
Прочтение Мандельштамом наследия Шевченко не содержит следов прямого
влияния за исключением, пожалуй, достаточно очевидного интертекста «Чи ми ще зійдемося знову?..» (послание друзьям из петербургского цикла Шевченко) в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова
», отмеченного А. Морозовым
[цит. по: 7, 558]. В то же время некоторые фольклорные образы (подсолнечник, тополь, степь, очи) с характерно украинскими коннотациями
2,
по-видимому, заимствованы им именно из «Кобзаря». Близость человека и природы, выраженная частыми в народной поэзии олицетворениями, отзовется в мандельштамовском тексте 1931 года, где слово «громада» будет взято в «украинском» значении «общество, собрание» (ср. многочисленные легенды о вольном казачестве, народных «ватажках», пересказанные Шевченко):
Как народная громада,
Прошибая землю в пот,
Многоярусное стадо
Пропыленною армадой
Ровно в голову плывет
[7, 211].
Специфично также отражение женского начала в ряде произведений периода «Tristia», как и вообще изображение «сюжета» Н.Я. Хазиной (будущей Н.Я. Мандельштам), в силу обстоятельств оставленной поэтом в Киеве 1919 года. Сюжет брошенной, вольно или невольно преданной женщины связан у Мандельштама, как и у Шевченко, с мотивом безумия. Так, в шевченковском стихотворении «Причинна», знаменитом «Реве та стогне Дніпр широкий
», обезумевшая героиня ищет покинувшего ее возлюбленного:
Не русалонька блукає:
То дівчина ходить,
Й сама не зна (бо причинна),
Що такеє робить.
Так ворожка поробила,
Щоб менше скучала,
Щоб, бач, ходя опівночі,
Спала й виглядала
Козаченька молодого,
Що торік покинув.
Обіщався вернутися,
Та, мабуть, і загинув
[14, 5].
У Мандельштама в «Tristia» безумие оборачивается «рыданьем аонид» (ср. пушкинское «рыдание безумных аонид»), «блаженным, бессмысленным
словом»3 в то время как в стихотворении 1937 года «Как по улицам Киева-Вия
» будет восстановлена сама ситуация поиска утраченного возлюбленного в духе шевченковских Катерины, Тополи,
Марьяны-черницы, Оксаны, Ярины и других героинь. В поэзии Шевченко женское начало доминирует, обретая особый вес благодаря присущей ему жертвенности (отсюда его соотнесенность с мифологической
«ненькой»-Украиной). Женщина готова умереть, если умер возлюбленный:
«Якби-то далися орлинії
крила,/ За синім би морем милого
знайшла,/ Живого б любила, другу б
задушила,/ А до неживого у яму б лягла
»
[14, 6] («Причинна», фрагмент «Чи винна ж голубка, що голуба любить?»)
4. Мандельштамовские «Tristia» тоже предельно женственны: укажем лишь, что, подписывая с Госиздатом договор на издание книги в мае 1922 года, поэт предложил заглавия «Слепая
ласточка» / «Аониды». А подготовленная всего на полгода позже и в значительной мере пересекавшаяся с «Tristia» «Вторая книга» первоначально имела посвящение Н.Х. (Надежде Хазиной)
Носительница
традиционно-природного (в том числе и языкового, песенного) начала, героиня Шевченко часто уподобляется птице по аналогии с фольклорными первоисточниками. Напомним, что в «Кобзарь» включен и перевод «Плача Ярославни», которая «як та зозуленька кує»
[14, 533] (ср. у Мандельштама «И плачет кукушка на каменной башне своей» («Когда городская выходит на стогны луна
»). Думается, «птичьи» образы Мандельштама имеют одним из своих истоков именно шевченковскую традицию.
В 1920 году поэт создает цикл «Летейских стихов» («Когда
Психея-жизнь спускается к теням
», «Я слово позабыл, что я хотел сказать
», «Возьми на радость из моих ладоней
»), обращенный, как принято считать, к О. Арбениной. Вместе с тем стоит подчеркнуть, что уже на этом этапе тексты Мандельштама имеют многослойную семантическую структуру, где за образом одной героини может маячить другая, как позже случится в стихотворении «За Паганини длиннопалым
», неожиданно воскресившем образ Цветаевой. Так, чрезвычайно важным оказывается текст «Ласточки» («Я слово позабыл, что я хотел сказать
»), позволяющий заметить неослабевающее присутствие во внутренней жизни поэта Н.Я. Мандельштам. И подтверждением этого присутствия служит именно украинизм «прокинется»
5, перебрасывающий мост между реальностью жизни и реальностью сновидения. Интерпретация образа ласточки как поэтического воплощения Арбениной (в частности, у В. Швейцер
[13, 157]) кажется весьма
прямолинейной тем более, что в переписке последующих лет поэт не раз называет жену «птичьими» прозвищами. «Родная пташенька, не об этом, ласточка, с тобой
говорить», читаем в письме от 11 ноября 1925 года
[8, 4, 48]. Несколькими месяцами позже поэт сетует (письмо от 22 февраля 1926 года): «Надик, мы как птицы кричим друг
другу не могу не могу без тебя!.. Надик, голубка моя, возьми меня к себе
Надик, встреть меня, пташенька бедная»
[там же, 67], а в середине февраля 1930 года призывает жену: «Не плачь, горькая моя Надинька, не плачь, ласточка, не плачь, желтенький мой птенчик»
[там же, 137].
Попытаемся понять, почему в «Ласточке» забытое слово может «прокинуться» именно безумной Антигоной.
По-видимому, за этим образом просматривается еще один срез авторских переживаний.
Во-первых, известно в том числе и из воспоминаний Арбениной
[см. об этом: 6, 94], что Мандельштам поэтизировал роль Надежды Яковлевны как своей «сестры» (все началось с темы сестры по крови, единственной еврейки из всех его
подруг, с чем связано возникновение стихотворения «Вернись в смесительное лоно
»). Антигона же согласно мифологическому сюжету, разработанному Софоклом, погребает брата (показательно, что позже Н.Я. Мандельштам не раз соотносила себя с
Антигоной и погребающей мертвых, и водящей слепых). Здесь же приходится вспомнить ласточку египетских
мифов Исиду, отправившуюся искать тело убитого
брата и мужа Осириса; при этом Исида считалась защитницей умерших на загробном суде.
Во-вторых, с Н.Я. Мандельштам зачастую связан у поэта мотив слепоты, так как ее глаза были странного голубого цвета (отсюда же ее сравнение со «слабой глазами» Лией). Как говорила сама Надежда Яковлевна, «
у нас была примета, что вещи, попадающие в стихи, должны пропасть
И квартиру, за которую я столько боролась, ОМ загубил, и щегла съела кошка, и сама потом пропала. Хорошо еще, что я не ослепла
»
[10, 193]. В черновике «Ласточки» фигурирует также образ «высокого лба» слова, заставляющий вспомнить о других особых приметах Надежды Яковлевны:
Снова ночь. Рыданье Аонид
Пустого хора черное зиянье
Где ты слово: щит и упованье
Твой высокий лоб, твой гордый стыд
/Сбрось повязку/ вернись
И среди беспамятства и звона
Нежной вестью, царской дочерью явись (Легкою посланницей явись)
Ласточка, подружка, Антигона
[7, 460].
Еще один черновой автограф содержит прямое указывание на смыслообразующую роль памяти: «А на губах как черный лед
горит / И мучит память
»
[там же].
В этом контексте украинизм «прокинется» выступает ключом для толкования текста, отражая раздвоенность сознания лирического героя и оттеняя основную интенцию «Летейских стихов». Катастрофичность переживания состоит в забвении важнейшего внутреннего
опыта и слово, «прокинувшись», напоминает поэту о его вине. Если же мы обратимся к устоявшейся традиции соотносить необычный глагол с мифом о Прокне и Филомеле
[12, 200; 4, 115 116], обнаружится, что и здесь в основе сюжета лежит запретная связь героя с двумя женщинами, в итоге приводящая к его наказанию. Мотив
возлюбленных-сестер, по всей видимости, отразивший осознание Мандельштамом ситуации внутреннего выбора, прочитывается также в близких по времени написания стихотворениях «Вернись в смесительное лоно
» и
«Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы
». Как известно, в последнем из них первоначально присутствовала строка «Легче камень поднять, чем вымолвить слово: любить» (табу на мучительное слово, вероятно, уже произносившееся героем), исправленная Гумилевым. В заключение приведем фрагмент из феодосийского письма поэта к Н.Я. Мандельштам от 5 декабря 1919
года именно это единственное в своем роде письмо могло по прошествии времени ассоциироваться с преступно забытым словом:
«Молю Бога, чтобы ты услышала, что я скажу: детка моя, я без тебя не могу и не хочу, ты вся моя радость, ты родная моя, это для меня просто, как божий день. Ты мне сделалась до того родной, что все время я говорю с тобой, зову тебя, жалуюсь тебе. Обо всем, обо всем могу сказать только тебе. Радость моя бедная! Ты для мамы своей кинечка и для меня такая же кинечка. Я радуюсь, и Бога благодарю за то, что он дал мне тебя. Мне с тобой ничего не будет страшно, ничего не тяжело. <
> Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине <
> Надюша, мы будем вместе, чего бы это ни стоило, я найду тебя и для тебя буду жить, потому что ты даешь мне жизнь, сама того не
зная голубка моя бессмертной нежностью своей
Не могу себе простить, что уехал без тебя
»
[8, 4, 25].
Как показал ранее Ю. Левин, «Ласточка» «насыщена словами со значением нехватки, недостатка, ущербности, отрицательности <
> В отношении антитезы (к этой
ущербности С.Б.) находится сема полноты, выраженная, впрочем, значительно менее отчетливо»
[5, 94]. Думается, украинизм «прокинется» содержит в себе разгадку этого парадокса, формируя возможный подтекст гениального мандельштамовского произведения.
В 1922 году Мандельштам пишет стихотворение «Холодок щекочет темя
», обращенное к жене. В нем вновь доминируют мотивы холода и потусторонности («Понемногу тает
звук / Все
чего-то не
хватает,/ Что-то вспомнить недосуг»
[7, 166]) и в этом контексте возникает украинизм «шелестила». Замещение среднеподъемного звука
[е] верхнеподъемным
[и] весьма красноречиво, если принять во внимание слова Н.Я. Мандельштам о «настоящих щирых украинцах с неповторимо широким и. То, в чем ОМ слышал отзвук древнерусской речи, для
них родной, отдельный, резко отличный от русского язык»
[11, 70]. Этот «широкий и» окрашивает мандельштамовскую попытку образовать глагол прошедшего совершенного времени, глагол со значением абсолютного убывания (ср. далее по тексту «И
вершина колобродит, / Обреченная на сруб
»
[7, 166, курсив мой С.Б.])6. Сам поэт в 1936 году вспомнит особый звук в строке «Да украинская мова их растянутых гудков» («Где я, что со мной дурного?..»), передающей предельное ощущение тоски или, говоря словами Цветаевой, «невстречи».
Новый наплыв украинизмов в текстах поэта совпал с его пребыванием в Воронеже. Здесь, на границе южнорусских говоров, Мандельштам воскрешал в себе Украину (ср. образы «полуукраинского лета» в стихотворении «Пластинкой тоненькой жиллета
»
[7, 254], упоминавшейся «мовы гудков» в «Где я? Что со мной дурного?
»
[7, 257], или
дня-шара, «начиненного полуукраинскими ласковыми голосами»
[8, 3, 430], в набросках к документальной книге о деревне
(1935 1936 год)). В стихотворении «Сядь, Державин, развалися
» (1932) из цикла «Стихи о русской поэзии», вероятно, законченного лишь в Воронеже, появляется украинизм «початок» в значении «начало, исток». При этом имеются в виду и корни самого Державина, и зачин, данный им русской поэзии («И татарского кумыса твой початок не прокис»). Тема поэт и власть вызывает в сознании Мандельштама не один, а два
украинизма так, в черновике второго стихотворения цикла «Зашумела, задрожала
» читаем: «И в сапожках мягких
ката / Выступают облака»
[7, 483]. Кат (укр.
«палач») очевидный намек на Сталина, с которым связана в стихотворении тема московской «с подмосковными» грозы. Возможно, исторически обусловленная зависимость, вызвавшая ответную «хитрость» украинцев, дала поэту подобный ключ к решению актуальной для него темы.
В стихотворении «Когда уснет земля и жар отпышет
»
(1933) Мандельштам прибегает к украинизму «чую»: «Чую, горю, рвусь,
плачу и не слышит»
[7, 232]. Отметим, что произведение в свою очередь богато «летейскими» смыслами (ср. «Я должен умереть на самом деле и воскресаю так же сверхобычно
»
[там же]), благодаря эпиграфу из Петрарки, организованными вокруг темы поэтического молчания. Элементом поэтики сновидения предстает и украинизм «очи» в стихотворении «Ночь. Дорога. Сон первичный
» (1936): «Солнц подсолнечника
грозных / Прямо в очи оборот»
[7, 256]
«Чую» по-видимому, любимый украинизм Мандельштама, творчески подчиненного слуху. Важно, что в отличие от русского языка, где глагол «чуять», по В. Далю, обозначает «познавать чувствами, ощущать, чувствовать, слышать, особенно осязанием, обонянием, вкусом, также слухом, но не зрением»
[1, 4, 616], в украинском он относится только и именно к слышанию. Очевидно, поэтический слух был для Мандельштама проекцией иррациональной глубины творческого акта (ср. искусство как сон,
воспоминание) и наследовавший древнерусскому украинский язык мог сопутствовать ему в этом погружении.
В стихотворении «Дрожжи мира дорогие
» (1937) строка «чуешь вмятины слепые» рождает
многогранный созданный по законам
синестезии образ. Украинизм возникает на перекрестье мотивов потери и забвения: «И потери
звуковые / Из какой вернуть руды»
[7, 261]. А строка «сам себе немил,
неведом и слепой, и поводырь»
[там же] содержит новый намек на образ
жены-Антигоны. При этом соседним по времени написания оказывается у поэта стихотворение «Еще не умер ты, еще ты не один
» с явными отсылками к образу Надежды Яковлевны.
В обращенной к жене поэта «Звездочке» (1937) найдем великолепный образец мандельштамовской звукописи, основанной на раскрытии внутренней формы глагола «чую»:
О, как же я хочу,
Нечуемый никем,
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем.
<
>
А я тебе хочу
Сказать, что я шепчу,
Что шепотом лучу
Тебя, дитя, вручу
[7, 296 (курсив мой С.Б.)].
Четырехкратное «чу», прослушивающееся в финальной строфе, содержит призыв «услышьте!», обращенный к современникам поэта и всему оглохшему мирозданию.
Наконец, в уже упоминавшемся стихотворении «Как по улицам
Киева-Вия / Ищет мужа не знаю чья жинка
», украинизм «жинка» обозначает женщину вообще, носительницу родового
начала ту же
Антигону, и в этом его отличие от
жинки-«жёнки» (жены) южнорусских диалектов. Тот факт, что в страшном 1919 году оставленная Надежда Яковлевна еще не была поэту женой, позволил трактовать ее образ предельно широко, видя в нем символ женского и общечеловеческого горя
В конце стихотворения возникает зловещий
русско-украинский языковой гибрид «разумейте» в значении «учтите и понимайте» («Мы вернемся еще, разумейте»
[7, 285]), погруженный в загробную символику и на сей раз оттеняющий изображение Киева как зловещего царства смерти. Образ Вия, сохранивший связь с украинским фольклором и, вероятней всего, восходящий к существительному «вії» («ресницы»), не однажды представал у поэта воплощением убийственного века
Любопытно, что, благодаря киевлянке
7 Ахматовой, женатому на ней Гумилеву и женатому на киевлянке Мандельштаму, в акмеизме сложился своеобразный миф о «киевской
жинке» и в этом контексте «Как по улицам Киева-Вия
» отзывается гумилевским текстом «Из логова змиева, из города Киева
». Однако такого рода параллели должны были бы стать предметом отдельного исследования.
В целом можно сказать, что украинизмы возникают у Мандельштама в контексте «летейских»
мотивов сна, смерти, потери, забвения, холода. И это неудивительно, если учесть, что поэт видел в них рудименты древнерусского языка (так в данном случае снималась для него проблема запретных «чужих наречий»). Статус украинского слова в поэтическом сознании Мандельштама оттеняют его известные рассуждения о русском языке как языке эллинистическом: «
живые силы эллинской культуры <
> устремились в лоно русской речи, сообщив ей самоуверенную тайну эллинистического мировоззрения, тайну свободного воплощения, и
поэтому русский язык стал именно звучащей и говорящей плотью» («О природе слова»,
1921 1922 [9, 2, 176]). Очевидно, что украинский язык, по Мандельштаму, такой плотью не стал. Поражает, однако, другое. В ощущении «своего иного» языка поэт раскрыл его внутренние
интенции обусловленную веками закрепощенности онтологическую коллизию, которая, по словам классика новейшей украинской литературы О. Забужко, определяется как «приреченість на небуття»
[2, 32].
ПРИМЕЧАНИЯ
- К чести А.Г. Меца, автора комментариев к «Полному собранию стихотворений» Мандельштама в серии «Новая библиотека поэта», отметим, что именно здесь впервые опознаны некоторые, в том числе, этот украинизмы поэта [7, 515 681].
- Так, известно, что Мандельштам хотел употребить «тополь» в женском роде, как это принято на Украине (ср. укр. топóля) [цит. по: 9, 1, 552].
- В стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова» значим также украинизм «очи» («Все поют блаженных жен родные очи
» [7, 153]), напоминающий об оставленной на Украине возлюбленной.
- Показательна интерпретация Мандельштамом сюжета оперы «Орфей и Эвридика» в стихотворении «Чуть мерцает призрачная сцена
»: в тексте не только фигурирует «голубка Эвридика» («Ничего, голубка Эвридика,/ Что у нас студеная зима»), но и описывается отчаянный перелет души «за море»: «Из блаженного, певучего притина/ К нам летит бессмертная весна; / Чтобы вечно ария звучала:/ «Ты вернешься на зеленые луга»,/ И живая ласточка упала/ На горячие снега» [7, 155].
- Распространенные варианты толкований слова «прокинется» см.: [3, 87; 4, 115; 9, 1, 489].
- Особенно ярко означивание звука [и] проявит себя в упоминавшемся тексте «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь
» (1937), где украинское «поверхи» естественным образом заменит русское «по верхам»: будучи гласным нижнего подъема, [а] препятствовал «нёбному» ощущению высоты (ср. стремление позднего Мандельштама говорить «высоко», так «чтоб нёбо стало небом» [7, 207]).
- Имеется в виду киевская юность Ахматовой вплоть до ее венчания с Гумилевым (что и определило особую роль этого города в судьбе двух поэтов).
ЛИТЕРАТУРА
- Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1989. Т. 1 4.
- Забужко О. Польові дослідження з українського сексу. Київ, 2000.
- Карпов А.С. Осип Мандельштам. Жизнь и судьба. М., 1998.
- Кихней Л.Г. Акмеизм: миропонимание и поэтика. М., 2005.
- Левин Ю.И. Заметки о «крымско-эллинских» стихах О. Манедльштама // Мандельштам и античность: Сб. статей / Ред. О.А Лекманов. М., 1995. С. 77 103.
- Лекманов О.А. Жизнь Осипа Мандельштама. Документальное повествование. СПб., 2003.
- Мандельштам О.Э. Полное собрание стихотворений / Вступ. ст. М.Л. Гаспарова и А.Г. Меца; Сост., подгот. текста и примеч. А.Г. Меца. СПб., 1997.
- Мандельштам О.Э. Собрание сочинений: В 4 т./ Сост. П. Нерлер, А. Никитаев и др. М., 1997. Т. 1 4.
- Мандельштам О.Э. Сочинения: В 2 т. / Сост. и подгот. текста С. Аверинцева и П. Нерлера; Коммент. П. Нерлера. М., 1990. Т. 1, 2.
- Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М., 1989.
- Мандельштам Н.Я. Вторая книга. Воспоминания. М., 1990.
- Ошеров С.А. «Tristia» Мандельштама и античная культура // Мандельштам и античность: Сб. статей / Ред. О.А Лекманов. М., 1995. С. 188 203.
- Швейцер В.А. К вопросу о любовной лирике О. Мандельштама // Мандельштам и античность: Сб. статей / Ред. О.А Лекманов. М., 1995. С. 154 163.
- Шевченко Т.Г. Кобзар. Київ, 1986.